Читать книгу "Маэстро теней - Донато Карризи"

Никто не знал, что будет, когда опустится тьма.

Несмотря на меры, принятые для предотвращения анархии, несмотря на заверения властей, заход солнца представлялся неким подсознательно ощущаемым водоразделом. С того момента город превратится в вотчину теней. Они пока что прятались на пределах света, но под покровом сумерек выйдут из укрытий, давая волю самым опасным импульсам.

Поэтому Маркус ускорил шаг: им овладело дурное предчувствие. Как еще можно было объяснить инструкцию, содержавшуюся в листке, который он нашел у себя в кармане?

Найти Тоби Фрая.

В иных обстоятельствах он прежде всего зашел бы в интернет-кафе и поискал бы ссылки в Сети. Но блэкаут все изменил. То, что раньше решалось просто, сейчас оказалось практически невозможным. Поэтому первым делом пенитенциарий направился к себе домой, на улицу деи Серпенти. Нужно было переодеться в сухое. И побыстрее: Маркус боялся, что за домом следят, хотят удостовериться, что он не выжил после пытки в Туллиануме. Он совершенно не помнил, кто его враг, даже не способен был восстановить ход событий, уяснить себе, ради чего ему пришлось рисковать жизнью, так что приходилось полагаться на инстинкт, который подсказывал, что следует проявлять крайнюю осторожность.

Подойдя к дому, Маркус остановился на другой стороне улицы, на углу. Исподтишка поглядел по сторонам. Улочки района Монти заполняла молодежь, парни и девушки двигались к более людным местам, где разворачивались неуместные празднества. Их крики и хохот, чуть приглушенные шумом дождя, гулко раздавались между старых стен.

Маркус выждал с четверть часа, дрожа от холода под козырьком крыльца. Наконец убедился, что опасности нет: нигде ничего подозрительного, никакой засады. Тогда он вышел из укрытия.

Проворно юркнул в парадное и по лестнице доходного дома поднялся в мансарду. Все эти годы жильцы не выказывали особого любопытства по поводу загадочного обитателя последнего этажа. Маркус редко бывал на виду. Днем он запирался у себя и старался как можно меньше шуметь. По ночам выходил выполнять свою миссию и возвращался только на заре.

Добравшись до тесной квартирки, извлек ключ из выемки рядом с косяком и открыл дверь.

Все было на месте, все как прежде, насколько он мог припомнить. На полу – открытый чемодан с одеждой, в углу примитивное ложе. На стене, вдоль которой располагалось это ложе, устланное простынями и одеялами, под деревянным распятием виднелись надписи, сделанные фломастером. Они относились к тому первому разу, когда Маркус нарушил правило, запрещающее пенитенциариям что-либо писать от руки: во второй раз это случилось ночью, чему свидетельство – листок, найденный в кармане. Знаки на стене он оставил после событий в Праге и тяжелой амнезии, поразившей его. Уже приехав в Рим, в отчаянных попытках воскресить прошлое, просыпаясь, он записывал на стене обрывки воспоминаний, которые всплывали на поверхность, – обломки крушения, которое он потерпел внутри самого себя, мертвецы, которых море тьмы отдавало одного за другим. Надписи уже выцвели, да и тревога исчезла. Теперь Маркус уже не боялся того, что случилось с ним: боялся только, что это случится еще раз.

Как сегодня ночью, подумал он. Мысль о том, что он не может припомнить последние часы, терзала его. Это единичный, случайный эпизод или такое может произойти снова?

Размышляя об этом, Маркус переодевался. Хотелось бы также сменить белые парусиновые туфли, насквозь промокшие под дождем. Но у Маркуса не было другой обуви, кроме черных ботинок, которые подевались неизвестно куда. Чтобы снова натянуть мокрые туфли, он уселся на единственный в комнате стул. И замер. Его внимание что-то привлекло. На постели, поверх скатанных одеял, лежала хорошо знакомая фотография.

Никто не знает обо мне. Никто не знает, кто я такой, твердил он себе в тюрьме Туллианума. Но это неправда. Кто-то о нем знает. И доказательство – эта фотография.

Моментальный снимок женщины, сделанный украдкой, на разовый фотоаппарат из картона, купленный в сувенирном киоске в Трастевере. Он до сих пор вспоминал момент, когда сделал эту фотографию.

После того как они навсегда простились – и после поцелуя, о котором Маркус не забудет никогда, – он часто следил за ней исподтишка. Его толкала на это неодолимая потребность заботиться о ней, убеждаться, что у нее все хорошо. Только это, больше ничего, уговаривал он сам себя. Но однажды захотел ее сфотографировать. Дождался, пока она выйдет из дому тем осенним утром. Над Римом дул свежий ветер, порывистый, резкий. Чтобы улучить момент, Маркус подошел к ней совсем близко. Ветер задул сильнее, и она обернулась, будто услышав в его свисте свое имя – Сандра.

Маркус запечатлел именно этот момент.

В этой единственной, драгоценной фотографии заключалась вся ее сущность. Сила и нежность. И печаль во взгляде.

Маркус прятал фотографию под подушкой. Когда он вспоминал, что лицо Сандры ждет его в этой пустой мансарде, ему казалось, будто он возвращается домой. Но теперь фотография лежала не на месте. И тому было только одно объяснение.

Его кто-то навестил. И, уходя, пожелал оставить зримый след своего визита.

Маркус бережно коснулся фотографии. Поднял ее за уголок и увидел под ней маленький черный крестик из обсидиана. Он сразу уяснил себе значение находки.

Пенитенциарий был призван.

4

Батиста Эрриага стоял перед широким окном своей роскошной мансарды с видом на Императорские форумы.

Великолепная панорама поблекла от дождя, но кардинал этого не замечал. Погруженный в раздумья, он вертел пастырский перстень на указательном пальце правой руки. Это движение, почти бессознательное, помогало ему размышлять.

За его спиной в огромном камине из розового травертина потрескивал огонь. Блики от пляшущих языков пламени скользили по белой обивке диванов, по стенам, расцвечивая лица эфебов из белого мрамора, добавляя красок триптиху из Священной истории, написанному Гверчино и принадлежавшему в семнадцатом веке к частной коллекции кардинала Лудовизи, или оживляя скорбящий лик Мадонны кисти Перуджино. С этими шедеврами соседствовали картины Гирландайо и Антонио ди Поллайоло, Паоло Уччелло и Филиппо Липпи. Они происходили непосредственно из музеев Ватикана: Эрриага, занимавший прочное положение в курии, испросил их для украшения своих апартаментов и получил желаемое. Испытав в детстве и юности на Филиппинах голод и нужду, кардинал теперь любил обращать свои взоры исключительно на прекрасное. Но в данный момент произведения искусства не дарили ему утешения.

День его начался рано, и начался с самого худшего.

И подумать только: вчера вечером, прослушав прогноз погоды, он запланировал с комфортом переждать бурю у себя дома, в тепле, погрузившись в любимое кресло, в обществе Моцарта, коробки сигар «Монтекристо № 2» и бутылки коллекционного виски «Гленфиддиш» 1937 года.

Несмотря на атмосферу умеренности, царящую с некоторых пор в Ватикане, Эрриага не намеревался отказываться от немалого количества материальных благ. И в отличие от прочих коллег-кардиналов, которые для публики приняли более скромные стандарты в одежде и поведении, оставив роскошь для частной жизни, он на все на это плевать хотел. По-прежнему носил сутаны из шелка и мохера, пошитые в мастерских на улице Честари, надевал на шею золотые кресты, усеянные бирюзой и аметистами. И продолжал посещать рестораны, в которых представители высших сфер Ватикана заключали соглашения со столичными политиками и предпринимателями: «L’Eau Vive» рядом с Пантеоном, где любил заказывать знаменитые Filets de perche à la pèkinoise,[2] «Веландо» в Борго-Сан-Витторио, где всегда брал на десерт мягкое мороженое из каштанов с миндальным кремом, до каковой сласти был большой охотник. Разумеется, запивал он еду самыми дорогими винами: предпочитал красное «Шамболь-Мюзиньи» и «Брунелло ди Монтальчино». И все это потому, что он никогда не был и никогда не будет таким, как другие.