Читать книгу "Почему Бразилия? - Кристин Анго"

Но в этот период с эротикой была как раз полная катастрофа. Я больше не хотела, чтобы меня забирали, я боялась этого. Я слишком устала. Когда я говорила: забери меня, это означало «забери меня, потому что иначе меня заберут». Я ощущала себя малышкой Шварц, которая играла на улице Эндр. Я выступила перед семью сотнями слушателей, и ничего не произошло, никто ничему не воспрепятствовал. Я начинала постепенно терять всю свою веру в писательское ремесло. Мой голос хоть как-то слышен, или что, я не издаю ни звука? Может, на самом деле я немая? Однажды меня заберут, но не унесут в объятиях, а заберут в газовую камеру, это уж точно. Именно это меня и ожидает, если и дальше так пойдет. Газовая камера, никаких сомнений. Гранд-Мот, талассотерапия, Париж, переезд, театр «На холме», а затем, поскольку никто не появился, пришло время газовой камеры. Это и есть эротика. В моем случае эротика отождествлялась с газовой камерой — в чем, впрочем, мне еще предстояло убедиться чуть позже. Я узнаю об этом через десять дней. Ну, а к данному моменту на меня давили эти последние годы, после разрыва с Клодом, когда я так выдохлась, исчерпав себя в связях, которые описала, и еще в других, о которых никогда не говорила. И все равно существовали только две категории: с одной стороны — придурки, а с другой — те, кто не желал страдать. Я часто натыкалась на молчание. И молила о словах, мечтая, чтоб меня забрали, чтобы пошли со мной.

Это не так уж просто, если только не врать себе, волевым решением сделать такое невозможно. Я не была напугана, не боялась, мне было грустно. Однажды, в тот же самый период, я была на иглоукалывании, и мне вдруг захотелось плакать. Лежа с иголками в руках, на макушке, с одной в животе и несколькими в икрах, я сказала себе: «А что это ты тут делаешь?» На мне было одеяло: я попросила укрыть меня, потому что мерзла. На улице жара, за 30 градусов, а я замерзла, лежа не шевелясь больше получаса. Я попросила одеяло, оно оказалось коротким, и врач прикрыл мне ноги юбкой. Но все равно было холодно, одна рука высовывалась из-под одеяла. Из-за этого я чувствовала себя подавленной и стала думать не помню уж о ком, но о ком-то, с кем в тот момент у меня было нечто вроде романа. Своего рода роман. И когда я вернулась домой, то сказала ему: я думала о тебе. А он: обо мне? А я: да, о тебе, тебя это удивляет? А он: да, я не понимаю, почему ты была подавлена, думая обо мне. Это не слишком приятно. Я не понимаю почему. Вот такой постоянный сдвиг по фазе, до диска с текстом Делёза о Спинозе было еще далеко: я открыла его для себя только нынешней зимой. Если бы я уже тогда была с ним знакома, возможно, все было бы по-другому. Я боялась, что меня услышат в соседних кабинках. Я не собиралась идти к иглоукалывателю, чтобы поплакать, но именно так и случилось. Когда я позвала врача в первый раз, он не услышал. Рядом было несколько кабинок. Я собиралась сказать ему, что больше не могу. Во второй раз он меня услышал, пришел и увидел, что мне нехорошо. Я хотела уйти, хотела, чтоб он снял все эти иголки, хотела удрать оттуда и отменить все последующие визиты. Перспектива еще раз оказаться в такой мерзкой ситуации меня не прельщала. И однако же, она повторилась на последней неделе в Гранд-Мот, во время курса талассотерапии, которая год назад так здорово мне помогла. А теперь я проплакала всю ночь, девушка, проводившая процедуру в душевой, заметила это и сказала мне какие-то милые слова, спросила, в чем дело, и я ей объяснила, что у меня был трудный год, что вся моя жизнь изменилась и что поэтому я очень устала. Она сказала, что процедуры принесут мне пользу, помогут расслабиться. Нет, они не сняли напряжения, больше ничего не могло зарядить меня новой энергией.

Эрик часами собирался меня поцеловать. Во время наших прогулок он не прикасался ко мне. Если я его случайно задевала, он, как мне казалось, отодвигался. Так продолжаться не могло. Долго мне этого не выдержать. А когда я послушала диск Делёза о Спинозе, все прояснилось. Он предлагает сравнение с волной. Для начала он утверждает, что мы обречены на неадекватность идей и запутанность страстей и вынуждены страдать от последствий этой неопределенности. Но существуют люди, способные к развитию, и у них остается надежда выбраться из такой ситуации благодаря знаниям о своих взаимоотношениях, которые они постепенно приобретают. Есть несколько уровней понимания отношений. Вместо того чтобы говорить впрямую о любви, Делёз говорит о воде, о волне, о том, как учатся плавать. Если ты не умеешь плавать, то отдаешься на милость первой же волны, вообще волн. Совокупности молекул воды. На первом уровне знания отношений существую я и существует совокупность молекул воды. И я иду, бросаюсь в эту совокупность, барахтаюсь, я целиком погружена в свои внешние отношения и не способна из них выбраться. Волна то бьет меня по лицу, то уносит. Я ничего не понимаю в отношениях, которые то завязываются, то разрушаются. Я сталкиваюсь с воздействием внешних составляющих, это составляющие, которые принадлежат мне, но направлены вовне, от меня и входят в контакт с внешним миром. Принадлежащие мне составляющие принимают на себя удары, вызванные составляющими волны. И я то смеюсь, то плачу. Ах, мамочка, волна ударила меня. Ой, стол сделал мне больно. Говорить: Пьер сделал мне больно — так же глупо, как сказать: камень сделал мне больно. А люди реагируют на высшем накале страсти именно так. Когда слушаешь Делёза, все прозрачно. Может быть и обратная ситуация: я умею плавать. У меня есть навыки. Нечто вроде понимания смысла, ощущения ритма, ритмичности. Взаимодействие осуществляется не между мокрыми составляющими волны и частями моего тела. Все происходит на уровне отношений. Отношений, которые образуют волну, и отношений, которые образуют мое тело и мое мастерство — если я умею плавать, — разворачивать свое тело в разных направлениях, напрямую взаимодействуя с направлениями волны. И тогда я ныряю в нужный момент, выныриваю в нужный момент, избегаю накатывающейся волны или, наоборот, использую ее. И все это искусство выстраивания отношений с точностью применимо и к любви. Волна или любовь — одно и то же. В любви первого уровня я вечно существую в формате встреч между внешними составляющими, которые направлены наружу и бессвязны. При большой любви мои отношения обычно должны быть выстроены, завязаны между собой, и я больше не подчиняюсь набору неадекватных идей, воздействию внешних составляющих на мои собственные, внешнего тела на мое тело, я нахожусь в значительно более глубоких сферах. Тогда все наши отношения, все сочетания всех отношений нашего тела начинают работать сразу же, с первого же контакта. И именно благодаря этой гибкости или этому ритму я предъявляю свое тело, да и душу тоже, я предъявляю свою душу и тело таким образом, чтобы они лучше всего гармонировали с телом другого человека. Чтоб не было тысячи столкновений без всяких отношений. Это удивительное счастье. Хотелось бы знать, переживала ли я уже когда-нибудь такое — может, с Клодом. Во всяком случае, если верить Делёзу, любовь существует.

Итак, 18-е. У меня было пять дней передышки, а теперь, после «заберите ее», я снова оказалась на дне ямы. И снова не знала, больше не знала, как правильно жить дальше. Все вызывало страх, я больше не выдерживала. И к тому же совеем обессилела. Тогда, 18-го, был вторник. А 19-го я дозвонилась до Летиции и объяснила ей ситуацию, но говорила главным образом о красоте фильма. Конечно, ей это понравилось. Если нужно будет снова делать такое, я, конечно, не против. Я снова сдамся ей со всеми потрохами, я принимаю творческий процесс таким, какой он есть, согласна с тем, что искусство — интимность, подвергаемая опасности, с тем, что она может быть разрушена и, как я говорила на одной из встреч с читателями, подлежит восстановлению. Мы попрощались до 22-го, потому что она должна была пойти со мной и на «Культурный бульон». Но мне еще оставалось пережить четыре дня. Вспоминаю, как в один из этих четырех дней, переставляя низкий столик, чихнула, и у меня свело спину. Боль ужасная, а мне никак нельзя было оставаться в таком состоянии. В Париже я, естественно, понятия не имела, к кому с этим пойти. В Монпелье я бы нашла, куда обратиться, там я знала как минимум троих гениальных мануальщиков, которые бы срочно меня приняли. Но здесь я не знала никого. Не знала я врачей, ничего не знала. Я обратилась к Фредерику, он дал мне адрес мануальщика Поля Очаковски-Лорана.[16] Он принимал в шестнадцатом округе. Я приехала в очень неприятный дом. Уже потом я поняла, что так было почти у всех медиков в центре Парижа; да еще их расценки — вдвое больше, чем в Монпелье, за вдвое более короткий сеанс. Мануальщик был крупным мужчиной с усами, зелеными глазами, блондином или рыжим, мне такой тип совсем не нравится, и с позвоночником он работал грубо. А главное, он мне не помог. В таком состоянии я не могла появиться в студии, любое движение вызывало боль. Жан-Марк дал мне адрес своего врача, в семнадцатом округе, более симпатичного. Я спросила у Жан-Марка: ты уверен, что он хорош? Выйдя от него действительно чувствуешь разницу? А он мне: вылетаешь, как птичка. Когда выходишь, чувствуешь такую легкость, будто летишь. Помню, возвращалась к метро, к станции «Ваграм», так вот, я совсем не ощущала себя птичкой. А поскольку это очень интенсивная процедура и он затронул зоны, соответствующие диафрагме, то меня после сеанса так тошнило несколько дней, что пришлось принимать противорвотные лекарства. Говоря по телефону с этими частнопрактикующими медиками, я чувствовала их раздражение. Тот, который из шестнадцатого округа, услышав, что мне не стало лучше, был весьма недоволен, а когда я ему сказала, что у меня опять защемило нерв, начал выступать в стилистике великих парижских докторов. Ну и гонор у этих людей. Мануальщик Жан-Марка сказал, что посмотрит меня по телевидению. И выскажет свое мнение. Но его реакция не так раздражала, он был попроще. А однажды вот еще что произошло — рассказываю об этом, чтобы показать, что действительно все стихии ополчились против меня, если не считать тех пяти дней между 13-м и 18-м, о которых я еще помню, как раз перед «заберите ее»; так вот, возвращаюсь как-то поздно вечером домой на такси, открываю дверь — и впрямь неосторожно, со стороны улицы, — скутер или машина задевают боковое зеркало, и таксист заставляет меня выложить лишние две сотни, чтобы не использовать свою страховку и не лишиться бонуса. Я уже даже не сопротивлялась, все заплатила, не возражая, ничего не доказывая, — знала, что у меня на это нет сил. Все, на что меня хватило, это сказать: нате, берите, не буду спорить, вы пользуетесь ситуацией, ладно, пусть. Я только отметила, что он зарвался. И ушла. Так я и вернулась домой. Совершенно измочаленная обществом, управляемым непрерывным давлением, конкуренцией и ненавистью. Тем более что в Париже все это действует с удвоенной силой.