Читать книгу "Хан Хубилай: От Ксанаду до сверхдержавы - Джон Мэн"

Угэдэй начал свое царствование в 1228 году с великого собрания в Аурахе, где, по всей вероятности, лично проконтролировал сбор рассказов и сведений, вошедших в «Тайную историю монголов» — но он уже вынашивал более грандиозные планы. Именно он исполнил отцовскую мечту, начав в 1235 году превращать Каракорум в постоянное поселение — сразу после завоевания северного Китая и непосредственно перед следующим рывком на запад.

Маленький городок опоясывали глиняные стены с четырьмя воротами, окружая также и дворец с деревянными полами, деревянными столбами-опорами, черепичной крышей и расположенными неподалеку погребами для хранения сокровищ — при недавних раскопках было обнаружено несколько статуй и терракотовых голов Будды. Частные жилища лепились к задам дворца, в то время как перед ним стояла гигантская каменная черепаха с покрытым письменами столпом на панцире — наверное, та самая, которая все еще несет одинокий караул около воздвигнутого на месте Каракорума монастыря Эрдэнэ-Дзу. Внутри дворца центральный проход вел к лестнице тронного возвышения, на котором стоял трон Угэдэя. Конечно, монголы никогда не создавали настоящих городов — и по-прежнему не создают, о чем вам скажет любой, кто побывал в Улан-Баторе. Но особенности населенному пункту придают люди, а не здания. Должно быть, так же обстояло дело и в Каракоруме. Вскоре треть поселения была занята правительственными департаментами, заведующими жертвоприношениями, шаманами, почтовой связью, казной и арсеналами. Но даже когда в его стенах начали обосновываться толпы мусульманских купцов и китайских ремесленников, город все равно был не очень-то городом. Брат Гильом де Рубрук увидел тот в 1253–1254 годах, и Каракорум не произвел на него впечатления: «Вам следует знать, что за исключением ханского дворца этот город не так прекрасен, как Сен-Дени, а монастырь Сен-Дени стоит десятка таких дворцов».

Неважно — это был центр земель, где прежде вообще не было никакого центра; здесь собрались сотни войлочных юрт (геров, как их называют монголы), тысячи кибиток и десятки тысяч животных. Богатые монголы, которых теперь насчитывались сотни, имели около двухсот влекомых волами кибиток на каждого. Они соединялись в огромные караваны по 20–30 упряжек, которые не спеша дружно тянулись по открытой степи, ведомые одной из женщин в головной кибитке. Наверное, какой-нибудь приезжий мог бы увидеть огромную — 10 метров в поперечнике — телегу с осями, подобными мачтам, влекомую одиннадцатью парами волов, на которой стояла ханская юрта. Некоторые сомневаются в существовании такой повозки, но сегодня в Улан-Баторе есть по меньшей мере три ее копии, и одна из них каждый июль со скрипом делает круг по стадиону во время празднования дня Независимости. Никто не знает, как или где применялось такое чудовищное сооружение, но в 1230-х годах оно вполне могло со страшным скрипом ездить туда-сюда между старой Аурахой и новым Каракорумом.

Такова была штаб-квартира Угэдэя для его недавно образованной администрации.[8] Главным консультантом в этом деле ему служил китайский советник Чингиса — крайне высокий (6 футов 8 дюймов или 2,03 метра) кидань из аристократического рода Елюй по имени Чуцай. Кидани или китаи[9] некогда правили северным Китаем, пока в 1125 году их не покорили чжурчжени, основавшие государство Цзинь (или, правильнее, Кинь). Завоеванным киданьским государством Ляо правила как раз династия Елюев, но тем не менее отец Елюй Чуцая решил служить новому режиму. Чуцай в должный срок последовал по его стопам и поднялся по служебной лестнице, став помощником наместника Пекина. Хотя ему было лишь двадцать с чем-то, он сделался знаменитой фигурой, славясь своим блеском, ростом, звучным голосом и бородой до пояса. Он пережил разграбление города в 1215 году, на три года удалился в монастырь для восстановления душевного спокойствия, а потом — настолько велика была слава этого человека — его вызвали в Монголию на встречу с Чингисом. Чингис предложил ему пост главы недавно созданной канцелярии, ответственной за писцов, записывающих законы и ведущих учет поступающих налогов. Это было предложение, на которое от Чуцая не ждали отказа, поскольку, как сказал Чингис, «я отомстил за вас» — ведь кидани и чжурчжени были врагами. У Чуцая достало храбрости указать, что он и его отец были верными слугами империи Цзинь. Неужели Чингис действительно ждет, что он станет смотреть на своего отца и бывших работодателей как на врагов? Чинше понял намек, но все равно предложил ему пост и после всегда относился к «Длиннобородому», как он называл его, с величайшим уважением. В 1219 году Чуцай ездил вместе с Чингисом в мусульманские земли и сопровождал своего повелителя во время его последней кампании в Китае в 1226–1227 годах. В 1229 году Угэдэй сделал его временным главой своего нового совета, по существу, наместником, управляющим теми частями северного Китая, которые были уже завоеваны — первый гражданский чин, получивший такие широкие полномочия. В том же году Угэдэй назначил другого равно выдающегося иностранца наместником своих мусульманских земель. Его звали Махмуд, более известен он был по прозвищу Ялвач (по-тюркски «посланец», поскольку такой была его первая должность при Чингисе).

Именно Елюй Чуцай приложил все силы, стараясь отвлечь Угэдэя от жизни, заполненной только пьянством и охотой, и добиться от него фискальной осмотрительности. Борьба эта была не только личной, но и политической, поскольку традиционалисты при дворе считали единственным истинным богатством лишь табуны и стада, презирали ковыряющихся в земле китайцев и всерьез предполагали, что наилучшим применением для северного Китая будет обезлюдить все крестьянские хозяйства и превратить их в пастбища. Кого волнует, что станет с миллионами крестьян? Все равно они никчемный народ. Но Елюй Чуцай указал, что подобная черствость окажется самоубийственной. Лучше дать крестьянам жить спокойно и собирать с них налоги через чиновников, которые будут взимать с них шелк, зерно и серебро. В 1230 году Елюй Чуцай доказал, что его система действенна, доставив в казну 10 000 серебряных слитков. В следующем году он был утвержден на своем посту.

Разумеется, его монгольские коллеги остались недовольны и кипели злобой. Они рассматривали предложения Елюя Чуцая как заговор с целью лишить их заслуженных наград и перенаправить деньги из их собственных карманов в сундуки хана. Помощи от Угэдэя тут ожидать не приходилось, так как в ответ на этот неожиданный приток наличных он попросту стал вдвое расточительней, требуя денег как на свои военные кампании, так и на вклады в операции мусульманских дельцов, обещавших ему высокие проценты. Реформы Елюя Чуцая зашли в тупик, когда Угэдэй передал сбор налогов мусульманскому «откупщику» Абдурахману. Его приятели покупали право собирать налоги с возможностью добавлять какие угодно проценты себе за труды — вплоть до ста процентов в год (более высокие ставки Угэдэй благоразумно запретил). Они стали для монголов «акулами кредита», приводя в движение порочный круг афер. Мусульманские дельцы одалживали Угэдэю деньги под вымогательские проценты, выбиваемые из несчастных крестьян, которым приходилось брать в долг для компенсации потерянного ими в виде налогов. Результат был вполне предсказуем: люди бежали, бросая свои дома, чтобы спастись от сборщиков налогов и их банд. Согласно одной оценке, половина населения либо не имела никакого постоянного жилья, либо попала в долговое рабство к монгольским чиновникам. Елюя Чуцая же практически оттерли в сторону, и он умер через три года после Угэдэя, сломленным человеком, видя крах всех своих трудов.