Читать книгу "Черный прибой Озерейки - Сергей Сезин"

Сейчас мужики в сорок лет не чувствуют себя отжившими свое (про женщин не будем), а вот Пушкин, едва не дожив до сорока лет, ощущал себя старым, и не потому, что здоровье его было плохим. В его времена он вполне считался таковым. В тридцать восемь-то лет! И Геккерену, которому было чуть больше сорока, он писал, что посланник – какой-то там нехороший старикашка! Облонского Лев Толстой называл старым в сорок два. Хотя реальный Пушкин и списанный с какого-то помещика Облонский – люди, жившие весьма зажиточно даже по нынешним временам, то есть тяжелая жизнь их рано не состарила, это восприятие их возраста такое было. Раз пережил тридцать три года, значит, старый, и тут дело не в возрасте Христа. Столько именно жил в среднем человек в России, которую кто-то потерял.

А всеобщий кошмар – стоматология? Э, граждане, вы еще настоящего кошмара не видали! Могу рассказать. Был генерал Раевский, тот самый, который ребенком ходил в атаку вместе с отцом, и картечь остановилась на шеренге совсем рядом с Раевским-старшим, и от него самого тоже недалеко. А как он помер? От зуба. Сначала зуб болел, потом развился флюс, после – флегмона лица. Далее гной прорвался внутрь черепа, и генерал помер в, не побоюсь этого слова, адских муках. Воевал в трех войнах. Ни пули горцев, ни французская картечь, ни персидские сабли его не взяли, а погубил нелеченный зуб. Такое и сейчас случается, но больше по тупому упрямству пациентов, которые перемогались и досиделись до близости адского пламени. А тогда это было нормой. Лечили богатого и известного генерала в общей сложности пять врачей, вокруг ходили, назначали каломель (слабительное) в лошадиных дозах, от которых пациента много раз проносило, накладывали рядом с опасным гнойным воспалением искусственные гнойные раны. Так тогда было принято лечить. Пациент должен испражняться, вот потому и слабительное в конской дозе, а то, что он уже неделю ничего не ест, а только пьет сладкую воду с вареньем – это ничего. Слабительное – наше все. Кровь пускали, чтоб лейкоциты не боролись со смертельным воспалением, а в тарелке плавали или миске – не помню уже, что для сбора крови тогда использовали… Генерал от адских болей не спал ночами, только иногда забывался. Но это ничего. Ни снотворного, ни обезболивающего ему не назначили. Генерал героически вынес усилия кучи врачей и двух фельдшеров и помер. История умалчивает, сколько докторам заплатили за самоотверженную борьбу с запором у больного гнойным воспалением лица. Это произошло с богатым человеком, который мог вызвать сразу несколько докторов в довольно далекое от губернского города село и просить, чтоб они при нем почти месяц сидели и безуспешно боролись с совсем другим недугом. А что было бы, если бы то же самое случилось с бедным? Да лучше бы ему сразу помереть и не мучиться… Как бы меня тяжко ни терзали стоматологи – а они меня терзали часто и много, ибо такова моя планида, – но все мои страдания с кончиной генерала Раевского не сравнишь. Потому не нойте, господа, бывает и куда хуже.

Это я вам пересказал монолог моей бывшей пассии – стоматолога. Когда я ей не поверил, Марина приволокла дореволюционную книгу и ткнула носом. Уела, что уж. Я прочитал и проникся. С тех пор к стоматологам ходил не так чтобы и часто, но чуть раньше, чем от боли на стенку полезу. Когда зуб уже болит, но еще не грозит отправить в страну подземного пламени.

Продолжая тему старого и нового лечения, могу сказать, что теперь у меня был опыт лечения пневмонии в свое время и в это. Естественно, вывод будет в пользу моего, а не Андреева времени. Не могу ничего плохого сказать про здешних медиков, но им бы хоть половину лекарств, что были в мое время. Когда меня продул ветерок в Керченском проливе, то лечили меня дома, не в больнице. Колоть ничего не кололи, давали только антибиотик в капсулах, а периодически я ездил в поликлинику на физпроцедуры: УВЧ, диатермия, еще что-то. Возможно, у меня тогда была легкая форма, легче даже, чем сейчас, оттого и дома был, и читал собрание сочинений Константина Симонова. Ну да, чувствовал я себя неплохо, и температура была очень небольшая. Единственным серьезным беспокоящим моментом был эффект от капсул с антибиотиком. Положено глотать их перед едой. Глотаешь, капсула доходит до желудка, и сразу идет позыв в туалет по-большому. Никогда на меня так лекарства не действовали, но этот «незнаюкакцин» я больше и не ел. Его подбирали по чувствительности бактерий, так вот, на кучу антибиотиков мои бактерии плевали, а на него уже нет – передохли и унеслись в Черное море. Сейчас же антибиотиков мне не давали, ибо их и быть-то не должно было. Вроде как советский вариант пенициллина был только создан, а может, еще и не совсем готов. Порошок какой-то мне полагался, и назывался он «красный стрептоцид». Отчего его так обзывали – ей-ей, не знаю. Наверное, потому, что он, зараза, мочу окрашивал в неприятно красный цвет, да еще и горчил преизрядно. Еще меня регулярно терзали камфорой, горчичниками, банками. Когда температура круто лезла вверх, то растирали уксусом и заворачивали в мокрую простыню. Проходило время, и лихорадка снижалась. И еще давали тогда пирамидон. Я про него читал в книгах, но до моего времени он не дожил, по крайней мере, под этим названием. Удовольствие от всего этого было невелико. Пирамидон просто невкусен, камфара болючая, банки и горчичники нерадостны, лихорадке тоже радоваться сложно. Когда жар зашкаливал, я погружался в какое-то полузабытье. Вроде был тут, но и не тут, лежишь себе, как пыльным мешком из-за угла ушибленный. Соседи по палате говорили, что, бывало, я тогда и бредил. Но что я говорил под влиянием внутреннего жара – про то я не спрашивал. Незачем спрашивать, раз бредил. Слово говорит само за себя.

Раненые и больные прибывали и убывали. Бывало, очнешься после очередного пика лихорадки, а соседа уже нет. А куда это он делся? Дальше отправили. А Костя из Астрахани? Ответом станет неловкое молчание. А вроде вечером был ничего, или это было уже не вчера? Не всегда мог понять, сколько провалялся вне времени и места. Так длилось недели две, пока после приступа жуткого жара, от которого я чуть не расплавился, температура очень резко упала. У меня тогда чуть не зашкалило сердце, кололи камфару и еще что-то, кажется, кофеин, и всё же откачали. С тех пор я пошел на поправку. Вечером температура повышалась всегда, а днем уже редко, но сорокаградусного жара уже совсем не было – даже вечером. Конечно, и тогда было не сладко, но не угрожал уже печальный конец.

Я даже стал думать о будущем здесь. Пока мне было тяжко, я себя такими размышлениями не терзал. Что толку думать о дальнейшей службе, когда не знаешь, сколько тебе еще удастся протянуть? А вот теперь пришла пора подумать о будущем. Выглядел я, конечно, не здорово, был бледным, как простыня и наволочка, лицо аж прозрачным стало, и другое тоже не радовало. Но голова в основном работала хорошо. Оттого я и думал, как мне дальше быть в чужом времени и чужом теле. Про чужое тело я старался не думать. Что сделалось с душой прежнего владельца его, я не ведал, поэтому успокаивал себя тем, что, если даже и душа второго Андрея пострадала, то я в этом не виноват. Я ничего лично у него не просил, ничего специально не предпринимал, чтоб попасть в его тело, и лично хуже для него не делал. Теперь это тело по мере возможности буду беречь, ибо пользуюсь и я им, а представится случай освободить квартиру от постоя – не буду упираться. Конечно, сейчас я как бы имею возможность считаться своим, никто меня не сочтет психом (по крайней мере внешне), есть документы, но о здешней жизни у меня только самые общие представления.