Читать книгу "Семь фунтов брамсельного ветра - Владислав Крапивин"

— Сам не пойму. В героические схватки лишний раз не рвался. Главной задачей считал сохранить своих ребят…

— Всех, наверно, там все равно было не сохранить… — насупленно подал голос Илья.

— В том-то и беда… Непостижимое это дело: только что был живой паренек и вдруг — нет его… Слава Богу, тебе это не грозит.

Когда Илюшке было семь лет, он с дружками на дворе пускал по воздуху «летающие блюдца» — жестяные крышки от консервных банок. Одна крышка чиркнула его по глазу. С той поры глаз плохо видел и случалось, что воспалялся. Сколько ни ходили по врачам, вылечить так и не смогли. Снаружи ничего не было заметно, но допризывная комиссия брата забраковала начисто. Мама сказала тогда: «Тут не знаешь даже, горевать или радоваться». Илья не горевал и не радовался, он считал, что судьба есть судьба. Одно слово, философ…

Да, но с чего это дядя Костя решил дарить авторучку? Раньше он придумывал подарки пооригинальнее. Я наконец открыла футляр… О-о-о!..

Ручки не было. На малиновом бархате лежали шесть золотистых монеток!

Не подумайте, будто я решила, что золотые! Ни на кой мне это не надо! Я увидела сразу, что на монетках — парусные кораблики. Разные!..

К внутренней стороне крышки была прижата резинкой свернутая бумажка. Я раскрутила. Дядя Костя писал:

«Свет Евгения! Мне ведомо, что ты не увлекаешься нумизматикой, но ведома также твоя любовь к парусам. Волею случая (от старого приятеля) эти иностранные денежки попали ко мне, и я решил, что они вполне годятся для именинного подарка. Из каких они краев и что там за корабли, ты разберешься лучше меня, я в таких вопросах профан. Прими поздравления и полный набор соответствующих пожеланий. Маме и новоиспеченному студиозусу — привет. Жму твою крепкую лапу. Приеду через неделю, забреду на чаек. Твой преданный поклонник К.П.»

«К.П.» — значит, Константин Петрович, хотя мы с Ильей всегда звали его дядей Костей…

Я, тая от тихого восторга, принялась разглядывать монетки. Они были небольшие — с российский двухрублевик или чуть поменьше. Но зато в два раза толще. Этакие металлические таблетки. Одна сторона у всех была почти одинаковая — портрет английской королевы («QUEEN ELISABETH THE SECOND»), только годы выпуска разные — от 1991 до 1994. Зато на другой… То бригантина, то шхуна, то фрегат! Сверху по дуге шли слова: «BAILIWICK OF JERSEY», а снизу — «ONE POUND». Ну, понятно, один фунт. А что касается «Джерси», то это, вроде бы, маленький остров, британское владение. Надо же, свою монету чеканит, как большое государство!.. По толстому ребристому боку тоже тянулась надпись: «INSULACAESAREA». Это было непонятно… Ну да ладно! Главное — парусники.

Я положила монетки в ряд и почти сразу поняла: здесь почти все основные типы парусных судов. Конечно, не всякие там галиоты, каракки, флейты и каравеллы, а те, что входят в разряд современных: фрегат, барк, бриг, бригантина, две шхуны — марсельная и гафельная… Не было только баркентины. Может, серия неполная, или там, на острове Джерси, про баркентины не знали?

И вообще что это за суда? Почему попали на монеты? Ведь не просто бриг там или шхуна, а со своими названиями. Крохотные подписи были выбиты под каждым корабликом. Кое-какие буковки были различимы (и цифры тоже — видимо, год постройки), но прочитать ни одно слово полностью я не могла. И — конечно же! — вспомнила про Лоськины «стеклянные океаны». Схватила тяжелый прозрачный шарик. Материки были матовые, но океанов-то на Земле больше, чем суши! Буквы-микробы за выпуклым стеклом вмиг выросли — читай на здоровье!

Вот какую эскадру подарил дядя Костя:

Фрегат «Persy Douglas». 1861.

Бриг «Hebe». 1861.

Барк «Gemini». 1864.

Бригантина (шхуна-бриг) «Сentury». 1866.

Марсельная шхуна «Resolute». 1877.

Гафельная шхуна «Tickler». 1899.

Надо будет, конечно, узнать о них поподробнее. В словарях пошарю, в книжках. Но это потом. А пока я просто любовалась корабликами. Они были отчеканены на золотистом сплаве с такой ювелирной тонкостью, словно здесь работал какой-то «левша».

Этот мастер почти каждое судно изобразил с полной парусностью (только марсельная шхуна была без топселей).

Я решила, что корабли идут под брамсельным ветром. Он такой, без штормового бешенства, ровный, упругий, позволяет нести брамсели — те, что высоко на брам-реях… Хотя нет, здесь я немного лукавила. Ведь на «Перси Дугласе», «Джемини» и «Гебе» были поставлены и бом-брамсели. Значит и ветер — бом-брамсельный. Но мне эта приставка «бом» всегда не нравилась (есть в ней что-то легкомысленное). Просто «брамсельный ветер» звучит гораздо лучше. И я решила, что капитаны захотели рискнуть, поставили при брамсельном ветре и самые верхние паруса (а на «Резольюте», кстати, не поставили, проявили благоразумие)…

Я мурлыкала слегка переделанные строчки — «А ну-ка, брамсельный, пропой нам песню, ветер…» — и все разглядывала золотистую эскадру. То просто так, то через волшебный Лоськин глобус. Молодец дядя Костя! И молодец Лоська! Его стеклянные океаны — словно специально для сверкающих парусов! Одно к одному! Как только придет, сразу покажу ему монеты! Лоська, он понятливый. И брамсельный ветер он ощутит сразу…

Вспомнилось, как мы познакомились…

2

Это случилось в конце июня, когда я после скандала вернулась из летнего лагеря. Я «отходила от событий» и часто бродила по улицам одна, просто так. И забрела на пустырь у табачной фабрики. Я вообще люблю пустыри (ненормальная, да?) Мне кажется, там среди иван-чая и репейников прячется прошлая жизнь. Лежит невидимыми прозрачными пластами среди развалин домов, над кучами мусора, над раскиданными в траве ненужными вещами. Ну, не сама жизнь, а память о ней… А разве это не одно и то же? Только память — это прошлая жизнь. Она от нынешней отличается лишь тем, что в ней ничего нельзя изменить. Ни плохое, ни хорошее. Я стараюсь вспоминать хорошее. Например, как мы с Илюшкой сидим на лодочных мостках, бултыхаем ногами и хохочем, а папа наводит аппарат. Пусть это будет всегда …

Так вот я бродила, шебурша джинсами по лопухам и желтоголовой пижме, и вышла к большущему тополю. Некоторые ветки его были сухие, а на других — редкие листья. Старик уже. Но у могучего ствола курчавилась молодая поросль.

За этой порослью сопел и копался в земле мальчишка лет девяти. Или десяти. Чуть постарше тех, с кем я дружила в лагере. Он был в мешковатой рыжей майке, широченных штанах до колен, нечесанный и, кажется, сердитый. Я села в трех шагах от него на косую лавочку. Мальчишка глянул через плечо и снова согнулся. Майка натянулась на спине, проступили позвонки.

— Ты что делаешь? — тихонько спросила я.

Он не огрызнулся, просто сказал, не оглянувшись:

— Рою…

— Клад ищешь, да?