Читать книгу "Веритофобия - Михаил Веллер"

Партизаны и женщины

Пардон за обман. Это не те партизаны, которые по лесам железные дороги подрывают и склады жгут. Эти «партизаны» — офицеры запаса, получившие когда-то звание после военной кафедры своего вполне гражданского вуза. Их раз в несколько лет норовили дернуть на двухмесячные офицерские сборы. Некоторым это нравилось: зарплата сохраняется, от семьи отдохнешь, игра в войну не всерьез, чего не развлечься.

Итак. Карелия. Лес, озеро, гарнизон. Небо, солнце: август. Курилка — бочка вкопана меж трех скамеек. Взвод курит: сорок рыл тридцатилетних ленинградцев. Лейтенанты, вашу мать. Только что автобус привез и выгрузил, только что в формягу переодели, х/б летнее офицерское полевое, и вот курим, анекдоты травим и гогочем подчеркнуто тупо. Вживаемся.

Забор, казарма, плац, дорожка — территория.

И — по этой дорожке идет женщина. Появилась из двери штаба, и мы видим ее сбоку и удаляющуюся со спины. Лет тридцати. Приятно полноватая при всех обводах. И на солнце сарафанчик ее слегка просвечивает — в рамках приличий.

И вдруг взвод, не сговариваясь, поворачивает головы и дружно тянет вслед: «У-у-у-у!..» Как голодные петеушники. Как зэки из тайги. Как голодные зимовщики с острова. Такой хамовато-комплиментарный вой, такая смесь глумления с неприличным намеком.

Слушайте! Еще обед не наступил — сегодня утром все встали с постели со своими законными, временными или случайными подругами. Женатые, приличные, трудящиеся, несудимые. Культурные все по самое не могу, инженеры и научные сотрудники. Сугубо штатские. Чего завыли вслед бабе, как придурки?.. Тридцатилетние папаши.

А — переключились. Сменили социальную роль. Вчерашние солдаты и курсанты. Снова в армии. Х/б, курилка, забор со звездами, отдание чести: сплошь мужской коллектив. А что есть главнейшая ценность гарнизонного воина? Баба! Первая строчка приоритетной шкалы. Водка — уже вторая. Так как же не возбудиться, не приветствовать, не позиционировать себя эдаким половым разгильдяем.

И мы чувствовали себя так, что это даже не невинная шалость — а нормальная реакция, естественное приветствие, одобрили женщину, и что.

Мы выходим за забор — через пятьсот метров Выборг. Там на улице нам в голову не приходит улюлюкать вслед девушкам. Не говоря о Ленинграде. Дикари-то мы дикари, но в географии разбираемся.

Ну, смена социальной роли — смена точки зрения, смена поведенческого стереотипа, смена шкалы ценностей — это, в общем, понятно. Мы, взрослые мужчины, могли в столовой устроить бенц повару или дежурному по кухне, если нам недодали грошового черствого печенья, переварили макароны, неровно нарезали масло. Поводы для реакций были неразличимо мелки с точки зрения свободного человека — но солдаты и зэки нас поймут.

Важнее и характернее другое. Эта средней привлекательности женщина возбудила нас. Неожиданная среди военного гарнизона (хотя вольнонаемных везде хватает). По контрасту среди толпы в форме — особенно женщина, женщина в энной степени: особенная, единственная, не такая как все остальные люди здесь. У нее все женское, больше этого ни у кого здесь нет: это сильно выделяется, контрастирует, подчеркивается — возбуждает.

А вот идет она в Выборге по тротуару — не выделяется и не возбуждает; ну, не больше обычного.

…То есть. Не только мировоззрение. Не только правда как картина жизни и действий в этой жизни. Может меняться в зависимости от обстоятельств субъекта. Но. На биологическом уровне, инстинктивном, на уровне базового из инстинктов — полового — оценка объекта и отношение к объекту может меняться. И здесь не та смена условий, что ты месяц не ел и импотентен, или приговорен к смерти и не до баб. Нет, все куда мягче и проще. Зрение воспринимает эту женщину как единственный возможный объект сексуального влечения в радиусе видимости, и что главнее — в радиусе принципиальной социальной досягаемости. И среди множества людей она — единственный представитель этого пола.

Ты видишь ее в Выборге — и ничего особенного. Видишь в гарнизоне — и аж глазки закатываются.

…Можно, конечно, обмануть и половой инстинкт. Но все-таки его уговорить сменить влечение гораздо труднее. А акт размножения — первейший приоритет организма. И если уж здесь смена обстоятельств способна повлиять на «точку зрения организма» и «мировоззрение полового инстинкта» — так что? Так даже наше чувство регулируется различием условий. Ну, в известной степени регулируется.

Бухарские палачи

Советской литературе эпохи Гражданской войны и следующего десятилетия вообще был свойствен экспрессивный реализм, переходящий в жесткий натурализм. Таким образом, повесть основоположника таджикской советской литературы Садриддина Айни «Бухарские палачи» вполне впечатляла деталями. С подробностями книга.

Поздно вечером, после работы, усталые палачи сидят у костерка: пьют чай и отдыхают. Обычные рабочие люди со своими заботами. О делах говорят, случаи разные обсуждают и высказывают мнения. Работы много, она тяжелая и не слишком приятная, а платят ведь мало. Власть сейчас отправляет на казнь людей больше обычного, и нагрузки возросли. А ведь некоторые виды казни хлопотны, требуют больше времени и труда. Да и людей в общем иногда стоит пожалеть, их можно убивать легче, зачем зря столько мучений. И канавка для стока крови мала, и веревки гниловаты, и на арбах для вывоза экономят, мало их, жди пока обернутся — и снова трупы грузи, майся всю ночь.

И здоровье не очень, и не вознаграждают по заслугам, и куда вообще жизнь идет, нелегка наша доля.

Заметьте — это задолго до концлагерей СС, и уж это ни в коем случае не про расстрельные подвалы ЧК, откуда сотрудников нередко отправляли в психушку лечить нервы.

Айни был неплохой писатель. И палачам его вдруг начинаешь сочувствовать — проникаешься. Усталые работяги, по-своему добрые и неглупые.

Человек при деле — превращается в профессионала и отчуждается от сути и смысла своего дела. Это нормальная часть его человеческой жизни. Он видит свою работу изнутри сферы своего существования, где и работа эта расположена. Ему что дрова колоть, что людей рубить.

…Видите ли. Дело есть важнейшая часть человека. Человек существует для действия, для дела, такова его функция в мире, такова его сущность. И когда он начинает заниматься делом — его пластичное сознание пристраивается к этому делу, прилипает, льнет, формирует себя по всем бугоркам и впадинам этого дела.

Сознание человека едино с функцией этого человека в окружающей среде. Действие кормит тело, в котором генерируется сознание. А сознание планирует оптимальнейший способ действия этого тела.

Поэтому сознание жертвы и охотника — два разных сознания, хотя планируют они весьма близкие способы действий. Но — с двух разных точек зрения, с двух разных жизненных установок планируют. И две особи, два носителя этих сознаний — ненавидят друг друга в антагонистическом противоречии: правда одного не сдохнуть без добычи от голода — и правда другого не сдохнуть на зубах охотника.