Читать книгу "Разруха - Владимир Зарев"

— Ты меня поняла? Мать твою и в звезды, и в созвездия, и в черные дыры…

— Попрошу меня больше не беспокоить, я вам больше не открою… ни за что на свете не открою дверь. Вы не Рыба, вы чудовище! Ихтиозавр… вот именно, ихтиозавр! — Кажется, она расплакалась. Но и соседка справа тоже всхлипнула, пытаясь унять беззвучное истеричное рыдание.

«Люди массово сходят с ума, — огорченно подумал я, — а наша свобода так наивна, потому что они просто не понимают, что не существует свободы для всех, она — личное, интимное, духовное чувство. Людей объединяла несвобода, и без нее они вдруг осиротели, остались беспомощны и одиноки. Но, боже мой, они ведь не такие».

Полная луна устроилась у меня на коленях, осветив полинявшие трусы; слова бежали от меня как прокаженные. Раньше слова затопляли меня, врывались в мое сознание, как стаи рыб, я не успевал ловить их — они пьянили, затягивали в обреченность прекрасного, у меня возникало чувство, что мне их диктует некий Блаженный или Отшельник, что, переполненный ими, умением выразить себя в них, я начну ими захлебываться, начну заикаться. Слова внушали мне гордость за себя самого, за то, что я борюсь — пусть не побеждая, но своим сопротивлением участвуя… А теперь меня охватил страх. Страх придавливает нас, гнет к земле, делает бессловесными. Тот страх двенадцатилетней давности был другим, более прямым, более легким, сопротивление создавало ореол, потому что у всех была уверенность в завтрашнем дне: возможность оплатить свет и отопление в доме, отдых на море и кусок мяса на сковородке. Да, в магазинах не было черной икры, но на столах у каждого была попара[7] на завтрак и мясо на обед. Я иногда думаю, что тогда была виновата Система, а сейчас, похоже, виноваты мы все. Если все испытывают чувство вины, то виновных нет… Именно так мы позволили себя ограбить!

Настойчиво звякнул входной звонок. Так взорвать ночной покой могла только Катарина — младшую дочь мы назвали этим головокружительным, не типичным для нашей семьи и страны именем. Именно Катарина, а не Екатерина. Я тут же представил себе ее — растрепанную, близорукую и именно поэтому — всевидящую (мы всё не можем собрать деньги на операцию, чтобы укротить ее диоптрии), с размытыми тенями под глазами, превращающими ее лицо в негатив, в полное отрицание. Она не пошла на похороны бабушки, предполагаю, потому что действительно любила ее. Я заранее знал, что так будет, поэтому, наверное, и подкрепил свою силу воли в баре у Иванны. Вероника — наивный человек, утром я хватил и водки, не только пива — в этом своем официальном зимне-летнем костюме, пропахший дезодорантом, который одна мужеподобная феминистка подарила моей женственной супруге. Я не хотел, не мог вынести разговора с Катариной, поэтому и уставился в компьютерное скудоумие.

Если и есть что-то, что никогда меня не разочаровывало, так это Созополь, лето в умопомрачительном Созополе. Одни восторгаются Парижем, другие предпочитают Рим или Венецию, а я обожаю Созополь — свободу его моря и воздуха, которая никогда не переходит в демократию. Тайна моей жизни глубоко встроена в этот город, и, что куда важней, он весь — ожидание. Глумясь над собой, я огромными буквами во весь экран компьютера написал:

__________________________

РАЗРУХА

__________________________

Он проснулся весь в поту и увидел в распахнутом окне раскаленные звезды над Витошей. Перевернулся на шуршащих простынях, но снова уснуть не смог. Ему снился Созополь, его древнее сердце — Старый город. Снились узкие улочки, в тени нависших над ними веранд, осевшие от времени деревянные дома с побелевшей на солнце древесиной, впитавшей в себя соль морского ветра. Он явственно ощущал головокружительный аромат водорослей и варенья из инжира, запах вечности, тонкое благоухание плотского продолжения, извергнутой спермы, размножения. И вспоминал Старый город — окруженный со всех сторон синевой моря, разрушающего и возрождающего его, а в дымке тумана — соседний остров с маяком.

Там, в те лета, сегодня казавшиеся ему невозвратимо далекими, выросли обе его дочери, там, казалось, осталась и Мария — женщина, которую он всегда любил, — ее смеющиеся, «говорящие» глаза, взлохмаченная челка, ее очаровательное заикание, придававшее каждому произнесенному ею слову особый смысл, движения ее тела, когда они любили друг друга, — они выражали скорее стеснительность или испуг, нежели страсть. Голова его гудела, все тело пульсировало напряженной болью, просочившейся в кровь обреченностью, которую никакое лекарство не могло устранить. Он потянулся к тумбочке и нащупал ополовиненную бутылку Chivas Regal — последний десяток лет он не пил другого виски. Датчик охранной системы уловил его движение и мигнул зловещим красно-прозрачным глазом.

Система охранной сигнализации его дома в живописном пригороде «Бояна» обошлась в двадцать тысяч долларов, на всех углах массивной каменной ограды красовались камеры слежения, все записывалось в компьютер, установленный в сторожке охранника, и транслировалось на монитор в длинной задней комнате, где его телохранители резались в белот[8]. Это были коротко стриженные мускулистые парни, одуревшие от скуки и безделья, мечтавшие о чем-то эдаком… Он платил им за готовность решить силой любую проблему, за умение припугнуть, а порой — и избить, за простой, но редкий талант: преданность, преданность лично ему. И вот теперь ему приходилось смириться с истиной, что человек, одаренный только преданностью, предает легче и быстрее всех остальных, потому что не обладает никаким другим достоинством, кроме своей преданности, которую с тем же успехом может предложить и продать следующему хозяину. Точно так же дело обстояло в политике, в бизнесе, в дружбе и в любви. Он давно все это знал, но и представить себе не мог, что испытает это на себе. Надеялся, что, будучи всегда начеку, способен предвидеть и предотвратить любую угрозу, что видит все за пределами зрения и чувствует край пропасти, ту незримую границу, за которой нет ничего, кроме небытия.

Первой сбежала сучка Магдалина — собрала свои цацки и тряпки, для которых ей понадобился целый грузовик, валютные сбережения она, наверное, заранее предусмотрительно припрятала у какой-нибудь подруги. Были времена, когда Боян денег не считал, когда он презирал деньги, водившиеся у него в изобилии, и с удовольствием швырял их на ветер. С собой Магдалина унесла опьяняющий аромат дорогих духов, предательство и красоту дикого животного. Там, в ее межножье, жила дикая кошка, отливающая черным блеском, притворявшаяся дремлющей, но готовая и дать себя приласкать, и разорвать на части.

Магдалина была женой Корявого, самого тупого и поэтому самого верного его телохранителя. Он весил килограммов сто тридцать — уродливое озверевшее чудовище, кипящее агрессией, как забродившее вино. Движения его были неловки, низкий лоб говорил о лености и склонности к насилию. Ему было запрещено открывать рот, потому что речь у Корявого была подстать его прозвищу, на груди красовалось несколько золотых цепей, мочки ушей казались бесформенными, а мышиные глазки скрывались за черными стеклами очков — «так мир кажется мне черным, шеф, сам понимаешь — такой я тебе нужнее». Совершенная машина преданности, Корявый не просто был готов умереть за него, он жаждал это сделать, принести эту никому не нужную жертву, но был способен на нее, только если его шеф был реально крутым воротилой, если от него разило властью и большими деньгами. Я гораздо позже узнал, как Корявому удалось заполучить эту сучку, подозрительно умную и образованную, с манящей улыбкой и точеной фигуркой. Когда Боян увидел ее впервые в баре отеля «Шератон», он настолько оторопел, что выронил из рук стакан; хрусталь разлетелся вдребезги на мраморном полу, официанты забегали, а он опустился на стул, чтобы оторвать взгляд от этого невыносимо порочного притягивающего великолепия, от этих глаз, вобравших в себя всю темноту ночи.