Читать книгу "Малые святцы - Василий Аксёнов"

Ну и случается нередко так, что — лёгок на помине: зашумели в тёмных сенях верховые богомольцы, загудели, зашикали кому-то, неуворотному, загремело там что-то бумко, по половицам прокатившись, — то ли с полки что, задели, так упало, то ли ковш с бадьи нечаянно сдёрнули — побрякал; гулом сзади будто бы подталкиваемый, в узкий проём дверной и ожидаемый вскоре протиснулся; смутил, протиснувшись, в палате воздух — заволновался тот незримо — заколыхались огненные языки на свечах — тени тотчас взбудоражились; и та, что падает от патриарха, по вошедшему, слепая словно, заелозила, а когда узнала будто, кто такой, так малость вроде успокоилась; посередь палаты патриарх стоит, смотрит, скривившись, на иеромонаха. Ворот полушубка овчинного и чёрная борода Ермогена снегом густо запорошены, тут же, в тепле-то, и тает который, в бисер обращаясь; свет на нём, на этом бисере, иголками, как на дробницах, рассыпается. Калита кастрожная через плечо иеромонаха перекинута. Не похоже, что — тяжёлая. В отдалении слышно, как он, Ермоген, дышит — запыхался — то ли всю дорогу к дому патриаршему, опаздывал, так торопился, то ли уже тут, на рундуке, крутом и высоком, со вздоха ровного сбился. Глаза малые, юркие — мигом вокруг всё обежали, ничего не пропустили, на божнице передышку себе сделали: перекрестился Ермоген, три поясных поклона положил, едва сгибаясь в тулове тугом и, обруч бочки словно, круглом, полу касаясь через силу пальцами, после уж так: на колени, хрюкнув сдавленным нутром, припал и патриарху поклонился, гулко ткнувшись лбом о половицу. Благословив, владыка пригласил его разболокаться и спросил, кивнув на сени, что там?

— А не ясно как-то вышло, государь, и впопыхах не разобрался… То ли меня кто, то ли я кого в потёмках затоптал маленько… я, поди, так что-то думаю, — виновато отвечает Еромген, калиту с плеча снимая; снял, в рясе зажал её промеж колен — что-то, не внять — так глухо произносит, — ещё бормочет себе в бороду, — затем, пыхтя, стянул с себя дублёный полушубок — глазами место не подыскивает, — положил его возле двери прямо на пол — так не впервой, похоже, поступает; полушубок драный, прелый — воняет: свой запах — овчины — испускает, да на улице побыл — ещё и стылым пахнет от него. Калиту в руки перехватил, ножницы и гребешок из неё вынул, а уж пустою ею и полушубок увенчал — высятся теперь копнухой в полумраке инородно: она — как коршун на копнухе. Сам Ермоген — стожок как будто подле.

Сел хозяин на столец к свечам поближе — с трёх сторон его те озаряют, — накрыл ширинкой белой себе плечи, концы ширинки, чтобы не спадала, в кулаках зажал — к стрижке изготовился; сидит смирно — как ворон на суку в ненастье. Начал возле него топтаться круголями Ермоген, не сразу только: пошептал что-то перед этим, перекрестился; и толст вроде, посмотришь на него, увалень, а заработал как, так ловок будто, расторопен; ножницами часто щёлкает, как кролик челюстями, над висками осторожничает — ущипнуть нечаянно за ухо государя опасается — губы при этом трубочкой из-под сивых усов вытягивает — непростым, конечно, делом занят, что тут скажешь; ну и так ещё: гребешком где следует расчешет, волос похвалит, дескать, крепок, густ и непосечен тот, стричь-то радость, мол, одна и только, а после и замолчит — гребешок в губах, пока не нужен, стиснет; ножницами орудует, теми попользуется — и за поясок их сунет — ждут там, когда опять понадобятся; всё умело, всё по-мастерски, будто лишь стрижкой каждый день он, Ермоген, с утра до вечера и промышляет, отчего такой и наторелый.

И беседы не велось пока, а тут:

— Чесноком-то от тебя пошто разит так, а? — спрашивает Филарет, выю склонив и подбородком в грудь себе уткнувшись, чтобы работать Ермогену над затылком его царственным сподручней было. — Чисто от немца.

— А веселье лихое в шултяпке замаяло, сладу прямо никакого, потому, учитель православный, — отвечает Ермоген поспешно, губы разжав и гребешок изо рта прежде вынув. — Прости моему окаянству… Зубков с пяток — пожамкал… но, дондеже сок сплошной не дали, проглотил, так вроде посмирело, не пуржит… и добежал без замедленья, а то ведь хошь не распрямляйся… И чем испортил?.. По сей вон час будто бы тихо… Горесь оно, так и крепит, — заключает Ермоген.

— Крепит, — не подтверждает, а передразнивает иеромонаха патриарх. — Не вино ли, буй, лакал да и закусывал? А?! То мне пожамкал он.

— Так энто вчерась, владыка, — отвечает иеромонах, — и самую что ни на есть малость — три напёрстка… и всё опять по нутреннему недомогу… Врачевался.

— Смотри мне, — говорит Филарет. — А то в Сибирь вон к Киприяну отошлю, станешь там конюшить… в мороз-то клящий… поознобишься… Как раз оказия.

Громче заклацал ножницами Ермоген; а сам молчит.

И патриарх — тот помалкивает, на ноги свои смотрит — вращает ступнями — в щиколотках ломит те, наверное; спустя немного, спрашивает:

— А князь там что?

— Иван-то? — переспрашивает Ермоген.

— Ну!.. А то кто же! — гневится Филарет.

Отвечает иеромонах не медля:

— Да был я тут… в хоромы-то уж не заглядывал, а во дворе-то потолкался… так и оттэль, не слышал бы, да уши сами грешное-то ловят: козлогласит… Пьян был крепко, сказывали, и куражился несносно… Огарышком кому-то шшоку, что ли, прижигал, помилуй Господи, но то-то, может, и не правда, а то, что рыкал-то, уж сам свидетель… будто в трубу — уж зычно шибко.

— И с бороды сыми немножко… на полвершка, мотри, не боле… с боков-то, тут, не трогай… вот тока, снизу, на салазках, — велит патриарх Ермогену. И спрашивает его после так: — А что в народе-то толкуют?

Бороду патриархову вовсе уж бережно гребешком расчесал Ермоген, затем со своей, растрёпанной и неухоженной, капли от снега талого на рукав рясы перенёс, промакнув им, рукавом, и без того мокрое от пота лицо: государственной важности задачу разрешает — облик едва ли не первого человека в державе Российской в порядок приводит — весьма ответственно, вот и сопрел, естественно, и отвечает:

— А на крестце Поповском, тока что оттэля я, владыка досточтимый… но, — говорит Ермоген, — будто в Кобыльском церковь вознеслася… кто что напутал ли… Где Тимофей, отец, кривой-то… правый глаз ему поляки ещё вынули… Он ране в Симонове обретался. Я там…

— Одна? — спрашивает Филарет, не дослушав.

— Да будто что, — отвечает Ермоген. — На пустырёк, по Божьему загаду, веяло, так то, что вплоть, но за-под ветер, не хватило… Да и подворье сохранилось… Одна, одна вроде как, государь, ежели ж тока я… и не в Кобыльском, может, даже…

— Да я тебя про князя-то, — перебивает патриарх, но так, спокойно, к чему вынужден, ибо сквозь зубы это произносит, уста свои не разверзает широко, чтобы постригальщику не помешать: над его усами тот теперь хлопочет.

— А-а!.. А я… дозволь, владыка, моей худости… стесню маленечко… вот тут… ага… губу-то подожми… но, ножницы жмыкают — не разобрал… и тут вот чуточку, — говорит Ермоген. И продолжает: — Да нынче сызнова, толкуют, в кобь отчаянную ввергся… как прямо кто подначил его светлость… спать, отобедав, так и не ложится… и блядословит — вынести невмоготу — людишки жалуются: ухи, дескать, дрябнут… оно, на самом деле, честно слово… Дён осемь пил тут без просыпу, и до свету ещё, часа за два до окончания поста… филиппова-то… набил мясным свою мамону до отвалу, ажно икал… а бражничал — всех к себе манькал, мимо кто шёл… как на позорище… Энту таперича… тут вот ещё осталось… чуть будто клоком… стригалы, что ли, притупились… Людям своим в церковь ходить никак не позволяет, а кто осмелится, тех лупит… но, и шибко… Конюха видел тут — тот весь в отмочках, на сливу мятую похожий, — за литургию исхлестал… Баял им, что воскресения не будет будто мёртвым, здря тока, дескать, и не ждите.