Читать книгу "Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев"

В школе я учился хорошо. Уроки готовил вовремя. В свободное от уроков время я норовил выбежать на улицу и погонять по дороге шарик клюшкой, соревнуясь с другими мальчишками. Это была игра вроде хоккея, только не на льду и без коньков. Кроме этой игры зимой мы катались с горы на санках, на коньках или на лодках. Коньком мы называли небольшое сооружение на трех или четырех ножках в виде деревянной скамейки, приспособленной для сидения верхом, как на коне. Эта скамейка была скреплена ножками с широкой доской лыжевидной формы. Чтобы конек лучше скользил, нижнюю доску обмазывали коровьим навозом, замораживали и несколько раз поливали на морозе водой. Это называлось «подморозить конек». Лодка выдалбливалась из одного куска дерева в виде небольшого, заостренного с одного конца корытца. Она также подмораживалась. На коньке и в лодке можно было ехать только одному, другому не хватало места. Самым лихим катанием с горы было катание на коньке.

Хотя у меня и был конек, но я больше любил кататься на санках. Я дружил с соседским мальчиком Митькой и чаще всего проводил время на горке вместе с ним. На одних санках можно было кататься вдвоем. Мы так и делали. Каких только трюков мы не выкидывали при этом! Мы катались назад лицом, стоя на запятках, сидя друг у друга на плечах. И если мы не сломали себе головы, то только потому, что горка была небольшая и некрутая. Но с горы мы обычно приходили вывалянные в снегу, полы наших пальтишек были заледенелые и жесткие, как деревянные.

Митька был самым близким моим другом, и, вероятно, поэтому мы всего чаще с ним и дрались. Помню, как-то, повздорив под горой на речке, мы с ним подрались. Я повалил его на лед возле проруби, сдернул с него валенок и зачерпнул в него воды. Митька с плачем поднялся, обул мокрый валенок и побежал домой. Я тоже. В другой раз весной мы катались на плоту из трех бревен по разлившейся реке и, свалившись с плота, чуть не утонули. Домой пришли мокрые с головы до ног. Инициатором этого водного спорта был я, поэтому мать Митьки пожаловалась моему отцу. Отец меня поругал, но дело обошлось без прута. Митькиным родителям этого показалось недостаточно, и они затаили на меня обиду. Но, несмотря на это, наша дружба с ним продолжалась и чуть не закончилась трагически. Но об этом я расскажу в своем месте.

Второй мужик

После отъезда брата Пети в Питер я остался у отца главным помощником, вторым мужиком в доме. С наступлением Великого поста надо было приниматься пилить дрова, которые отец навозил за зиму из лесу. Это была большая и тяжелая работа, но помогать в ней отцу, кроме меня, было некому. Я и раньше помогал родителям в работе, но это было в летнее время. Маленького меня брали на сенокос небольшими грабельками подгребать сухое сено или веточкой сгонять с лошади оводов во время навивки сена на воз, чтобы она не металась и не дергалась в оглоблях. Брали меня на полосу жать рожь или овес маленьким серпом и подбирать колоски, брали теребить лен. Но дров пилить еще не приходилось.

И вот в один день, когда я кончил готовить уроки, а на улице еще было светло, отец сказал:

— Пойдем-ка попилим дров, Федька.

Отец из опасения, что если он будет проявлять ко мне мягкость, то я перестану его слушаться и избалуюсь, всегда старался быть суровым и очень редко называл меня ласкательным именем. Из этого я сделал свои выводы: боялся в чем-нибудь ослушаться отца, никогда ни на какие боли и обиды ему не жаловался, опасаясь, что в том и другом случае он найдет и мою вину и как следует отругает. Ушиб ногу — не носись сломя голову; сосед отодрал за ухо — не балуйся как не следует; поколотил более сильный мальчишка — не схватывайся с кем не надо.

Вот почему я не удивился, что и на такую работу отец позвал меня, называя Федькой. Я быстро оделся и пошел с отцом.

За нашим двором лежал большой костер березовых и осиновых дров. Возле костра стоял, растопырив ножки, крепкий станок.

— Ну, Господи, благослови, — сказал, перекрестясь, отец, положил на станок березовую плаху, разметил ее зарубками по мерной палочке на пять или шесть частей и, перекинув через нее пилу, подал мне одну ее ручку. Я обеими руками с силой потянул пилу к себе, из-под пилы мне на валенок брызнули сочные белые душистые опилки. Отец потянул пилу на себя, опилки более сильной струей полетели в его сторону. С мягким хрустом пила все глубже и глубже впивалась в дерево, и вот ее ширканье стало все короче и короче, и с легким треском первый кругляш упал к нашим ногам. Отец передвинул на станке плаху, и пила заработала снова. Когда отец замечал, что я устаю, он не только тянул пилу, но и толкал ее от себя, так что я только держался за ручку и таким образом немного отдыхал. Изредка мы на минутку останавливались и оба глубоко вдыхали ароматный, пахнущий весной, но еще прохладный воздух. И все же к концу дня я сильно упарился, с лица у меня тек пот, и я видел, как у отца из-под шапки вился чуть заметный парок. Начало смеркаться.

— Ну, сегодня довольно, — сказал отец, и мы кончили работу.

Я всегда ел все хорошо, и меня не приходилось уговаривать, но в этот вечер ужин показался мне особенно вкусным, хотя он и состоял из простых серых щей, чуть приправленных льняным маслом, и крутой пшенной каши. На другой день повторилось то же самое, и на третий — тоже. Костер понемногу убывал, куча кругляшей все росла, и, удивительное дело, я чувствовал, что пилить мне все легче и легче и я меньше прежнего устаю.

Недели через две этот костер был распилен, и мы с отцом принялись за другой, около житницы, который тоже стал быстро убывать.

Приближалась весна. Солнце с безоблачного неба все больше и больше пригревало землю. Снег оседал и таял. Вдоль почерневших дорог побежали с журчаньем маленькие ручейки, таща за собой соломинки, щепочки и другой мусор, который, накапливаясь в каком-нибудь узком месте, образовывал маленькие запруды. Как приятно было разворошить прутиком такую запруду и помочь ручейку бежать все звонче и быстрее, спускаясь в какую-нибудь ложбинку! Но некогда заниматься ручейками, надо пилить дрова, ведь мне идет уже девятый год! И я пилю, пилю!..

Но зато, когда отец отлучается по каким-нибудь делам, с какой радостью бросаюсь я на улицу, ищу моих товарищей Митьку и Лешку, и, если они ничем не заняты, бежим мы проводить ручейки, или глядеть, как распушила мягкие белые лапки верба, или на какую-нибудь прогалинку, где совсем уже растаял снег и от мягкой земли из-под прошлогодней завявшей травки поднимается теплый парок. Ах, как хорошо, скинув сапоги, первый раз попрыгать босиком по этой лужайке! Как хорошо, стоя у стены какой-нибудь амбарушки, глядеть, как плачут сосульки, нагнуть голову под такой ледяной сосулькой и, получив несколько капель холодной воды за воротник, со смехом отбежать в сторону и вызывать своих товарищей совершить такой же подвиг! И наконец, отломив по сосульке, полакомиться ими, как лакомятся эскимо или петушком на палочке.

Но вот дрова все распилены. Отец топором колет кругляши на поленья и откидывает их в сторону. Рядом с ним растет гора из колотых дров. И возле этой горы, как муравей, копошусь я. Небольшими охапочками я отношу дрова к стене двора и укладываю их в поленницу под выступом соломенной крыши.