Читать книгу "Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас"

— Жировые подушечки, пап, ну это как у тебя. — Макс зажал пальцами складку на боку Энрике, о существовании которой тот даже не подозревал. — А у нее они совсем исчезли, — нахмурившись, добавил он.

— Но она никогда не была толстой… — начал было Энрике, но Макс покачал головой:

— Нет, пап. Ты тоже худой, но у тебя есть подушечки. — Макс еще раз, на этот раз достаточно сильно, ущипнул его за бок. Энрике дернулся, и Макс извинился, что сделал ему больно: — Прости. Пап, жировые подушечки — это такие запасы. Они уходят, когда человек голодает. У мамы их совсем не осталось.

После этого объяснения Энрике перестал удивляться, почему прогулки Маргарет сводятся к медленному обходу их квартала. У женщины, которая обожала ходить быстрым шагом, часами играла в теннис или рисовала в своей мастерской, готова была с утра бежать за вдохновением в Метрополитен, а после обеда — в «Костко» за туалетной бумагой и консервированным тунцом, в промежутке успевала провести несколько часов на школьных мероприятиях своих сыновей или просто пообщаться с другими матерями, у той энергичной Маргарет, едва не прыгавшей от радости, стоило только предложить ей какое-нибудь развлечение, нынешнее утомительное хождение вокруг дома не считалось бы прогулкой.

ППП обеспечивало Энрике полный рабочий день. Все необходимое с неизменной точностью привозили им домой дважды в неделю. Тем не менее Энрике очень нервничал в ожидании дня доставки и тут же с остервенением раздирал коробки, проверяя, все ли привезли. В спальне запасы были выстроены в стену длиной в шесть и высотой в три фута. В «Стэплз» на Юнион-сквер Энрике купил полдюжины пластиковых шкафчиков для бумаг с выдвижными ящиками и использовал их для сортировки и хранения контейнеров с солевым раствором, пакетов со стерильными трубками, резиновых перчаток, шприцев, стерильных крышечек для катетеров, дезинфицирующих средств, лейкопластыря и кучи других принадлежностей — после их использования каждый день набиралось два мусорных мешка. Три ящика занимали трубки и шланги для ППП. Кроме того, там стояли бутылочки с антацидами и витаминами, которые Энрике шприцем вводил в большие прозрачные пакеты с питательной смесью. Он хранил их в маленьком холодильнике, специально купленном в «П.-С. Ричард» на Четырнадцатой улице. Продавец предположил, что он покупает холодильник для сына, живущего в общежитии Нью-Йоркского университета — Энрике вежливо кивнул в ответ. К этому времени их спальня со штативами и стерильными пакетами так же мало напоминала дом, как палата в Слоан-Кеттеринг — отель.

Работа медбратом утомляла и пугала Энрике: тщательное мытье рук, неприятное жаркое и липкое ощущение от перчаток, страх, что он может проколоть пакет или уколоться сам, добавляя ингредиенты или прикрепляя трубки, опасность занести инфекцию на любом из десяти или около того этапов процесса — каждый из них требовал полной стерильности, потому что иначе Маргарет легко могла слечь с температурой сорок. Он все время был начеку, хотя уже не боялся, что ее убьет инфекция, как в первые дни борьбы с болезнью — тогда лечение казалось небесполезным. Теперь же конец неизбежно приближался. Она должна была от чего-нибудь умереть, потому что рак не убивает в одиночку. Ему нужны сообщники, так почему же не сепсис? Тем не менее инфекция по-прежнему пугала его — он не смог бы вновь вынести всего этого: озноб, жар, закатившиеся глаза, слабые стоны, покрытый потом лоб, тающее в бреду сознание.

Подобной смерти нужно избежать, думал Энрике, хотя не знал и не мог вообразить, какой смерти он бы ей желал. Это было самым строгим табу за все его пятьдесят лет. Он не представлял ее умершей; он не представлял будущего без Маргарет. Он понимал, что она умрет, причем умрет скоро, но он также сознавал, что не может поверить в то, что ее жизнь оборвется. Целый год он готовил себя к уходу безнадежно больного раком отца, но испытал такое потрясение, когда это наконец произошло, что понял: знание о неизбежности смерти не может подготовить примитивный мозг, данный ему природой, к тому, чтобы осознать бесповоротность этого события.

В течение пяти месяцев, проведенных на ППП, днем Маргарет в основном лежала на диване в гостиной и смотрела повторные показы «Закона и порядка», а в промежутках предпринимала рискованные вылазки в ванную, толкая перед собой алюминивый штатив с висящим на нем литровым мешком раствора; ночами она была подключена к насосу — с его помощью в ее вены поступала молочная жидкость. Десятого мая, когда Энрике вернулся из супермаркета, Маргарет встретила его слезами. Он купил брикеты с замороженным фруктовым соком, чтобы она могла хотя бы ощутить вкус чего-нибудь сладкого, что не закупорило бы узкий просвет ее тощей кишки. Открыв упаковку, Энрике уже собирался предложить ей на выбор апельсиновый или клубничный, но замолчал на полуслове, увидев отчаяние в ее глазах. Несмотря на слезы, ее голос звучал твердо и убежденно:

— Я больше не могу. Я не могу так жить. Это невыносимо — по полдня быть привязанной к этому мешку. Меня убивает, что я не могу сидеть за столом с тобой, с мальчиками, с нашими друзьями. Я знаю, что это звучит глупо, мелко, банально, но я больше не могу так жить.

Энрике почувствовал, как из упаковки потекло ему на джинсы. Надо было бы спрятать ее в морозилку: он не был уверен, что найдет в себе силы еще раз сходить в магазин, если сок совсем растает. Но он не мог проигнорировать заявление Маргарет. Вот уже больше года — с тех пор как в марте рак вернулся — он понимал, что она почти наверняка обречена. В сентябре прошлого года, узнав о втором рецидиве и о том, что надежды на излечение уже нет, Маргарет приняла решение больше не искать экспериментальных лекарств и насладиться тем временем, что ей осталось. Он согласился с ее решением и со стыдом почувствовал облегчение при мысли, что по крайней мере удастся избежать ужасов очередной госпитализации. У них будет время, возможно, несколько месяцев, чтобы пообщаться с сыновьями, провести несколько дней в их домике на побережье Мэна, наконец-то увидеться с друзьями где-нибудь, кроме больничной комнаты посещений. Они уже начали планировать, что нужно успеть, как вдруг, на шестой день, Маргарет передумала. Она не должна сдаваться: жизнь без надежды — это не жизнь.

— Я не хочу этих прощальных гастролей, — сказала она.

Энрике тут же согласился с таким поворотом на 180 градусов, теперь радуясь тому, что они не упустят шанса на чудо. Но правда заключалась в том, что он все равно не мог смириться с ее болезнью. Как бы он себя ни повел, он был обречен испытывать стыд и вину. Она должна была умереть, а не он — такова была устрашающая победа в необъявленной супружеской войне.

Начиная с сентября он жил с тайной надеждой: развеять ее глубокую уверенность, что придется проститься со всем и со всеми, кого она любила. Никакого величия или напыщенности, как в светлых концовках сентиментальных фильмов. С прошлой осени он просто хотел хоть как-то облегчить то горе, что она испытывала, постепенно расставаясь с жизнью. Слушая ее, пока красные и оранжевые кусочки фруктового льда таяли на его джинсах, он понял, что потерпел неудачу.

Она попросила его обзвонить всех врачей и убедить их предпринять что угодно, пусть даже смертельно опасное, лишь бы она снова могла нормально питаться.