Читать книгу "Политика воина. Почему истинный лидер должен обладать харизмой варвара - Роберт Д. Каплан"

Маршалл знал античную историю. Таким же образом любые новые правила для лидеров должны будут ее учитывать. Античная история, как я покажу далее, самый надежный источник информации о том, с чем нам с большой долей вероятности придется столкнуться в первые десятилетия XXI в.

Это эссе не о том, что думать, оно о том, как думать. Я пишу не о конкретной политике, а о политике как результате размышлений, а не эмоций. Опытные политики типа Маршалла руководствовались не симпатией, а необходимостью и собственными интересами. План Маршалла – не подарок Европе, а попытка сдержать советскую экспансию. Когда необходимость и собственные интересы хорошо просчитаны, история называет такое мышление «героическим».

По мнению Маршалла, аристократического и надменного офицера, которого мало кто осмеливался называть по имени, героизм – это результат правильных суждений, полученных на основе неадекватной информации: в реальном бою информация о противнике всегда неполная, и к тому моменту, когда все проясняется, предпринимать что-либо обычно бывает слишком поздно.

Кризисы в мировой политике подобны битвам. Внутренняя политика формируется на основании изучения статистики продолжительных переговоров между исполнительной и законодательной властью, а внешняя политика часто полагается на чисто интуитивную способность понять быстро развивающиеся, нередко насильственные события за рубежом, осложненные культурными различиями. В мире, где демократия и технологии развиваются быстрее, чем институты, необходимые для обеспечения их устойчивого развития – даже если государства сами разрушаются и преображаются до неузнаваемости под воздействием урбанизации и информационной эпохи, – внешняя политика будет скорее искусством, нежели наукой постоянного кризисного менеджмента.

По мере того как крутыми волнами станут накатываться будущие кризисы, американским лидерам придется усвоить, что в мире нет таких понятий, как «модерн» или «постмодерн»; наш мир – лишь продолжение «древности», и этот мир, несмотря на все его технологии, очень хорошо могли бы понять выдающиеся китайские, греческие и римские философы и сумели бы в нем ориентироваться. Это было бы по плечу и такому политику, как генерал Маршалл, следовавшему древней традиции скептицизма и конструктивного реализма.

Но скептицизм и реализм – категории слишком широкие, чтобы на них строить полезное руководство для государственных деятелей.

В конце концов, и Уинстон Черчилль, и Невилл Чемберлен были реалистами, рассчитывающими возможности и результаты на основании опыта прошлого и собственных интересов. Заинтересованность Черчилля в восстановлении баланса сил в Европе, что пошло бы на пользу Англии, не требует доказательств. Однако сторонники политики уступок тоже были прагматиками. С исторической точки зрения перевооружение Германии было нормальным явлением, и в середине 1930-х гг. Гитлера могли рассматривать как очередного презренного диктатора, с которым Западу пришлось иметь дело, а не как самовлюбленного маньяка из Mein Kampf, тем более что двумя десятилетиями ранее восемь с половиной миллионов человек погибли в войне, возникшей из-за просчетов и путаницы и никому не принесшей ощутимой пользы. Напротив, она обернулась катастрофой. С другой стороны, Сталин уже проявил себя как организатор массовых убийств, в то время как Гитлер (по крайней мере до начала Второй мировой войны) – нет. Сторонникам уступок разрешение на перевооружение Германии для сдерживания Советского Союза казалось совершенно разумным.

Однако это не помешало Черчиллю не только искать способы сдержать Гитлера, но и в конечном счете уничтожить его. Это не помешало Черчиллю опасаться Германии больше, чем Советского Союза, хотя именно Черчилль, будучи военным министром Британии с 1919 по 1921 г., возглавлял усилия Запада по свержению большевиков в ходе Гражданской войны, последовавшей за Октябрьской революцией. На самом деле Черчилль, который заключил альянс со Сталиным против Гитлера, всегда был гораздо более яростным антикоммунистом, чем любой сторонник уступок.

Возникает вопрос: почему Черчилль оказался большим реалистом, чем Чемберлен? Что в тех конкретных обстоятельствах понимал Черчилль, способное помочь государственным деятелям в будущих кризисах? Ответ на эти вопросы – первый шаг к борьбе с противостоящим нам миром.

Глава 2

«Война на реке» Черчилля

Британский историк Джон Киган пишет: «Никакой другой гражданин последнего века 2-го тысячелетия, худшего в истории, не заслуживает большего права называться героем человечества», чем Уинстон Черчилль. Киган говорит, что Черчилль, равно как и Франклин Делано Рузвельт, «извлекали нравственную цель из англосаксонской традиции главенства закона и свободы личности. Каждый мог отстаивать эту традицию, поскольку море защищало его страну от сухопутных врагов свободы» [1].

4 июня 1940 г., выступая в палате общин после эвакуации британских войск из Дюнкерка и в свете неминуемого скорого поражения Франции, Черчилль говорил: «Мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться в полях и на улицах… Мы никогда не сдадимся». Редко когда несколько фраз так вдохновляюще воздействовали на общество. Оксфордский философ Исайя Берлин отметил, что Черчилль «идеализировал» соотечественников «с такой силой, что в итоге они приблизились к его идеалу и стали смотреть на себя его глазами…» [2].

Есть много способов объяснить силу и величие Черчилля, но Берлин выразился, пожалуй, наиболее точно: «Доминирующая категория Черчилля, единственный, центральный, организующий принцип его нравственной и интеллектуальной вселенной, – это историческое воображение такой силы и такой всеохватности, что оно способно было представить все настоящее и все будущее в рамках богатого и разноцветного прошлого». А поскольку наиболее сильным чувством Черчилля было «чувство прошлого», в особенности античной истории, он также, по мнению Берлина, был «близко знаком со злом…».

Черчилль рано распознал Гитлера, потому что в гораздо большей степени, чем Чемберлен, был знаком с чудовищами. Чемберлен был поверхностным реалистом. Он понимал, что его народ хочет мира и хочет тратить деньги на домашние нужды, а не на вооружения, и он давал им это (когда Чемберлен вернулся из Мюнхена после умиротворения Гитлера, его объявили героем). Но Черчилль видел глубже. Он был человеком, лишенным иллюзий, еще и потому, что бульшую часть своей жизни (не считая школьных лет) читал и писал об истории и своими глазами как солдат и журналист видел британские колониальные войны. Он понимал, насколько непредсказуемо и иррационально может вести себя человек. Как все мудрецы, он мыслил трагически: мы создаем нравственные стандарты, чтобы измерять степень нашей собственной неадекватности.

Разумеется, Черчилль был далек от совершенства, в том числе и в своей политике по отношению к Гитлеру. Но и Чемберлен был отнюдь не таким простофилей, как многим кажется. Если бы события повернулись немного иначе, Чемберлена сейчас ценили бы гораздо выше. Чемберлен не был неразумен. Ему скорее не повезло. Чемберлен, прощупывая намерения Гитлера, получал необходимое время для укрепления британской обороны, одновременно подготавливая общественное мнение к бытовавшей в правительстве мысли о неизбежности войны с Германией. Однако есть нечто сугубо «черчиллевское», что достойно исследования как идеал.