Читать книгу "Дуэт для одиночества - Алёна Жукова"

Паша и Мария Хлебниковы поженились сразу после окончания музыкальной спецшколы, перед вступительными экзаменами в консерваторию. Дружили, потом любили, потом ссорились, расходились и сходились – и так без малого тридцать лет. Судьба, недолго мудрствуя, усадила их рядом за парту, потом подкинула дуэт, в который они вложили весь энтузиазм начинающих исполнителей, потом подарила победу на международном конкурсе и поездку в Хельсинки и в конце концов уложила в постель, после которой у Муси прекратились месячные. Ребята быстро поженились, перепуганные далеко идущими последствиями одной-единственной пьяненькой и веселой ночи, но, как потом оказалось, можно было не спешить. После свадьбы у Муськи наладился цикл, а вот когда действительно захотелось родить, ничего не получалось. У Муси оказалась недоразвитость всего того, что необходимо для нормального зачатия и вынашивания ребенка. Паша считал, что это – последствия общей недоразвитости, и умственной тоже. Муся росточком и весом смахивала на подростка и всю жизнь относилась к окружающему миру с юношеским максимализмом и несгибаемой принципиальностью. Пашу это раздражало, иногда просто бесило. Втихаря радуясь, что детей не расплодили, собирался уйти, но год за годом продолжал жить под одной крышей с двумя до смерти надоевшими женщинами.

Теща была разговорчивой и неутомимой активисткой. Паша с детских лет помнил, как она вечно ходила с тетрадкой и кошельком, взимая с родителей взносы на букеты для учителей по случаю концертов, дней рождения и похорон. Пока жив был Матвей Семенович, Муськин отец, в доме царил относительный покой. Мотя любил поспать, вкусно поесть, пригласить гостей. Он заведовал кафедрой хорового дирижирования в педагогическом институте и от природы обладал роскошным басом. Мог и октаву взять, то есть уйти глубоко вниз, но делал это редко, после чего жаловался: если бы не партийность и мать-еврейка, точно в церкви бы пел. Рядом с ним теща, Нина Антоновна, сбавляла обороты и старалась вести себя тише. Cо смертью Матвея Семеновича нарушилась относительная гармония семейных отношений. Два визгливых сопрано абсолютно заглушили одинокий баритон, и Паша решил, что будет помалкивать до отъезда, а вот когда семья окажется за пределами родины, произнесет громко и отчетливо: «А не пошли бы вы, дорогие мои девушки, на хер».

Израильский вызов от дяди Левы, родного брата Матвея Семеновича, уже пришел. Предстояло оформление документов, а это означало потерю работы, вступление в полосу отчуждения, бумажной волокиты и унижений. Решили, что правильнее будет, если начнут все это после выпускных и вступительных экзаменов, чтобы ученикам не навредить. Но Паше казалось, что все вокруг все знают. Соседка по лестничной площадке заходила к теще за луковицей и подозрительно долго рассматривала их стеллажи в прихожей, даже замеряла пальцами расстояние до стены. Паше это очень не понравилось. У него состоялся суровый разговор с тещей, в процессе которого она всплескивала ручками, охала и брызгала на Пашу слюной: «Да как ты мог подумать! Да никому я не говорила! Что я, дура, что ли…» Относительно последнего Паша не сомневался – Нина Антоновна казалась ему воплощением глупости.

– Ну и что, если узнают, – пожимала плечами Муся, – пусть подавятся, мы больше не намерены жить в коммунистической тюрьме и пропагандировать принципы соцреализма в музыке.

Паша зверел:

– Меня от учеников отстранят! Тебе, конечно, на всех наплевать, весь твой струнный квартет, ой, ошибся, без тебя уже трио, наяривает «Хаву Нагилу» в каком-нибудь тель-авивском кабаке. А я должен детей перед поступлением бросить! Да одна Лизка чего стоит, как ее подставить? Анисов, думаешь, простит? Да никогда! Он в партии с черт знает какого года и меня в аспирантуру тащил, закрыв глаза на израильскую родню. А если узнают, первое, что сделают, – на учениках отыграются, вот увидишь.

– Чего ты орешь, можно подумать, что судьба твоей Целикович важнее нашей! Мы время тянем, а в любой момент может дверца захлопнуться, опять выпускать не будут, что тогда?

– Тут жить будем, музыку играть, писать и преподавать. Страна меняется, может, с этой перестройкой все будет не так, как раньше. Ты послушай, что говорят, хоть одним глазом в телевизор загляни. Неужели не видишь?

– Значит, ты ехать не хочешь? – Муся, прищурив глаз, смотрела на мужа, не скрывая злобы и презрения.

Паша замолчал. На самом деле он хотел уехать. Хотел, сколько себя помнил. А помнил с момента нестерпимого голода по ночам, наступавшего после детдомовских ужинов, съеденных быстро, пока старшие не отобрали, а то и не съеденных совсем, если замешкался. Гораздо позднее он понял, что принцип дедовщины – это закон пролетарского государства, единственный и непоколебимый. Если не прогибаешься, будь добр, получи на всю катушку. Хочешь защитить себя, свое достоинство – молодец, получи еще больнее. Его родители перед началом войны были сосланы в Воркутинский лагерь, а через несколько лет после этой самой войны в лагере родился Пашка. Ни отец, ни мать не дожили до смерти вождя, погибли один за другим. Первым отец – от туберкулеза, а за ним, при странных обстоятельствах, мать. Официальная версия – самоубийство, но Паша не верил, мама никогда бы не оставила его одного. Люди поговаривали, что забил ее до смерти вертухай, за несговорчивость. Пашу перевели в интернат, а там ему первый раз в жизни повезло. Учитель пения, организовавший интернатский хор, заметил уникальные способности мальчика. Через год индивидуальных занятий шестилетний Паша переиграл все пьески из «Детского альбома» Чайковского и начал разучивать «Времена года».

Петр Ефимович, так звали учителя, поехал на родину под Полтаву. Он и повез мальчика на юг в знаменитую специализированную музыкальную школу, тоже интернат, где царили немного другие законы. Кормили получше, хотя и там были те, кто посильнее и старше. В этом интернате царил дух соревнования, но не всегда честного и объективного. Пашина музыкальная одаренность столкнулась с амбициями маленьких вундеркиндов, которых с упорством дрессировщиков натаскивали педагоги и родители. За светлое будущее знаменитых детей боролись их наставники, а обезумевшие мамы и папы готовы были затоптать любого, кто встанет на пути успеха их талантливых чад. Пашка, сирота, невесть откуда взявшийся, далеко не у всех вызывал восторг. По школе разнеслась весть о почти моцартовском чуде: Паша мог, единожды прослушав, запомнить и сыграть произведение, которое одноклассники разучивали месяцами. Еще он улавливал высоту любых звуков, даже не музыкальных. Чириканье воробья, мяуканье кошки, шлепанье капель о дно умывальника отзывались в его ушах и голове нотами. Его и специальными приборами проверяли. Приборы подтвердили – слышит шкалу обертонов до самого что ни на есть предельного дробления, и четверти тона, и дальше. Тем не менее вокруг не прекращались разговоры, что мальчик умственно отсталый, а его экстраординарные музыкальные способности – что-то вроде отклонения в развитии.

Учительница начальных классов была потрясена, что Паша не знает простых вещей. Например, он не узнает на картинках диких животных, не имеет представления, что такое виноград и что за странный дырявый предмет положили мышке в мышеловку. Он не очень понимал, что делят звери в стишке про апельсин и как выглядит долька этого оранжевого шарика. Все в классе смеялись, кроме соседки по парте. Муся первая догадалась, что он просто всего этого в жизни не видел. Она рассказала маме и папе о странном мальчике, и они бросились его опекать. С одной стороны, это было замечательно, Пашка, наконец, попробовал уйму вкусных вещей, вроде тех самых винограда и апельсина. Но всякий раз ему хотелось, чтобы воскресенье скорее закончилось и эти хорошие люди отвели его в интернат. Так он и прожил почти тридцать лет в гостях. По дому скучал, только вот дома у него никогда не было.