Читать книгу "Вторая мировая война. Ад на земле - Макс Хейстингс"

И все же многие немцы разделяли мнение Фрица Мюльбаха, функционера нацистской партии: «Я воспринял декларацию войны как пустую формальноcть со стороны Англии и Франции. Как только они осознают полную обреченность польского сопротивления и несравненное превосходство германского оружия, они поймут, что мы с самого начала были правы и им не следовало вмешиваться. Война их никак не затрагивала, и оставайся Польша в одиночестве, она бы тихо и покорно сдалась»26.

Союзники же рассчитывали, что достаточно будет объявить войну, чтобы сорвать блеф Гитлера, спровоцировать его ниспровержение и все уладить, избежав катастрофического вооруженного конфликта в сердце Европы. На трагедию Польши Франция и Англия реагировали эгоистически, блюдя в первую очередь собственный интерес. Французский главнокомандующий Морис Гамелен еще в июле делился мнением с британским коллегой: «Мы, безусловно, заинтересованы в том, чтобы конфликт начался на Востоке и распространялся лишь весьма постепенно. Таким образом мы выиграем достаточно времени для мобилизации французской и британской армии». Член парламента от консерваторов Катберт Хедлэм желчно записывает в свой дневник под датой 2 сентября: поляки «сами виноваты в том, что обрушится на них теперь»27. Смешанные чувства вызвал в Британии и прозвучавший сразу после выступления по радио премьер-министра Невилла Чемберлена, объявившего о вступлении в войну, сигнал воздушной тревоги. «Мама очень встревожилась, – писал девятнадцатилетний лондонский студент Дж. Фрайер. – Кое-кто из соседок прямо возле радио грохнулся в обморок, другие выбежали на дорогу. Разговоры: “Не бегите в убежище, пока не услышите выстрелы”. “Аэростаты противовоздушной обороны еще даже не приведены в действие”. “Сволочь, он выслал против нас самолеты еще до того, как истек срок ультиматума”». После отбоя тревоги «все тут же вернулись к дому, нервозно переговариваясь. Надеются на революцию в Германии… Самое странное чувство сегодня было – желание, чтобы что-то наконец произошло. Увидеть, как налетят самолеты и сработает оборона. На самом деле я не хочу видеть, как падают бомбы и гибнут люди, но раз уж мы вступили в войну, хочется, чтобы мы что-то делали по-настоящему. А так это затянется бог знает насколько»28. Нетерпение, нежелание затягивать борьбу надолго было, по-видимому, общим чувством.

В дальних африканских колониях молодые люди при известии о войне спешили укрыться в буше: они опасались, что британское правительство, как и в Первую мировую, мобилизует их на принудительные работы – и так оно и произошло. Кениец Джозайя Маруки запомнил «страшные слухи: Гитлер идет нас всех перебить. Люди в ужасе бежали к реке, копали на берегу землянки, чтобы спрятаться от солдат»29. Британские генералы сознавали неготовность армии к большому сражению, но молодежь все еще была настолько наивна, что радовалась возможности принять участие в боевых действиях и выдвинуться. «Мы все взволновались и развеселились, – писал Джон Льюис из Камеронского полка. – Гитлер был карикатурной фигурой, новостные ролики с марширующими гусиным шагом немцами вызывали дружный смех… Они только и способны, что бомбить беззащитные города Испании. Танки у них – пугала, сделанные из фанеры. Двадцать лет назад мы побили немцев, когда те были намного сильнее. А теперь мы стали величайшей в мире империей»30.

Мало кто мыслил столь трезво, как лейтенант Дэвид Фрэзер из гвардейского гренадерского полка. Тот резко замечал: «Отношение британцев к началу конфликта определялось основными изъянами их психики – слабостью интеллекта и склонностью принимать желаемое за действительное… Жители демократических стран убеждали себя, что в этой войне добро противостоит злу, снаряжались в крестовый поход. Это настроение и раздуваемые правительством этические и идеологические страсти мешали воспринимать войну хладнокровно, как “продолжение политики” – так ее назвал Клаузевиц: действие, направленное на четкую и достижимую цель»31.

Британские пилоты предчувствовали свою злую участь. Офицер Дональд Дэвис писал: «Был чудесный осенний день, я проезжал мимо до боли знакомых мест – Уиттенхэм Клампс, Чилтерн Хиллз – и думал, что недели через три вполне могу быть мертв. Я остановился полюбоваться пейзажем и поразмыслить. Я понял, что, если бы имел возможность вновь сделать тот же выбор, я бы все равно постарался попасть в авиацию»32. Ровесников Дэвиса по всему миру возможность служить в воздушных войсках очаровывала настолько, что они готовы были ежедневно рисковать жизнью ради такой привилегии.

В Вестминстере один из британских министров со снисходительностью гиппопотама приветствовал польского посла: «Повезло же вам! Полгода назад вы бы и не надеялись на помощь Британии!»33 В Польше известие о том, что Британия и Франция вступили в войну, вызвало прилив надежды, тем более что союзники не жалели громких слов. Варшавяне обнимались на улице, пускались в пляс, плакали, гудели автомобили. Перед зданием британского посольства на Уяздовской аллее собралась толпа, люди кричали, пели, попытались исполнить британский гимн «Боже, храни короля». Посол, сэр Говард Кеннард, прокричал с балкона: «Да здравствует Польша! Мы будем бок о бок сражаться против агрессии и несправедливости!»

Такие же бурные сцены происходили возле французского посольства с той разницей, что там поляки пели «Марсельезу». В тот вечер в Варшаве правительственный бюллетень с торжеством возвещал: «Польские кавалерийские соединения прорвали линию немецкой бронепехоты и вторглись в Восточную Пруссию». По всей Европе многие противники нацизма на миг поддались счастливой иллюзии. Михаилу Себастиану, румынскому писателю, еврею, был тогда 31 год. 4 сентября, узнав, что Британия и Франция объявили о вступлении в войну, он удивлялся лишь тому, что они сразу же не начали наступление с Запада. «Чего они ждут? Возможно ли (как некоторые думают), что Гитлер сразу же падет, его сменит правительство военных, которое поспешит заключить мир? Не произойдут ли радикальные перемены и в Италии? Как поведет себя Россия? Что станется с осью – и Рим, и Берлин помалкивают насчет взаимных обязательств. Тысячи вопросов не дают перевести дух»34. Чтобы хоть немного успокоиться, Себастиан решил почитать Достоевского, а затем Томаса де Квинси в подлиннике.

7 сентября десять французских дивизий осторожно пересекли границу с немецким Саарским регионом. Они углубились на вражескую территорию всего на 8 км и остановились: на том и исчерпалась демонстрация сил в защиту Польши. Гамелен полагал, что поляки сумеют сдержать немецкое наступление, пока французы осуществляют свою программу перевооружения. Постепенно народ Польши начал понимать: его бросили погибать в одиночку. Стефан Стажинский, некогда солдат Легиона Пилсудского, а с 1934 г. – любимый варшавянами мэр, славился в том числе и тем, что засадил свой город цветами. Теперь он ежедневно выступал по радио перед горожанами, страстно обличая варварство нацистов. Он формировал спасательные батальоны, призывал тысячи добровольцев рыть окопы, подбадривал жертв бомбежек – вскоре они уже исчислялись тысячами. Многие варшавяне бежали на восток, зажиточные люди променяли автомобили, которые нигде не удавалось заправить бензином, на повозки и велосипеды. Шестнадцатилетний еврей Эфраим Блейхман смотрел вслед колонне беженцев – своих соплеменников, растянувшейся по шоссе, уводившему прочь из Варшавы. Он еще не понимал, какой гибельной опасности подвергаются именно евреи: хотя антисемитизм и свирепствовал в Польше, «худшее, что я испытал до тех пор на себе, – дразнилки»35.