Читать книгу "Свободные от детей - Юлия Лавряшина"

Повторяю, что я прекрасно понимаю: матери юных наркоманов или бандитов могли бы рассказать вам истории куда более страшные. Но мне и наша, вполне заурядная, рвет душу… Ведь сын был смыслом моей жизни, а теперь я чувствую, что разочаровываюсь и в нем, и в своей жизни… Не на то она была потрачена. Как мать я потерпела фиаско: сын не любит меня, не дорожит нашими отношениями. А о карьере я перестала думать, когда он родился, мне хотелось заполнить всю жизнь одной только любовью к нему… Получается, напрасно…»

Другая мать писала о тринадцатилетней дочери, которую всегда считала невинным ангелом, шоколадки ей покупала, мультики, а потом наткнулась на обычную с виду тетрадку, оказавшуюся личным дневником. Поколебалась, прежде чем открыть, но любопытство пересилило. И сгубило, как ту кошку… Не выбирая выражений, девочка записывала (зачем?!), как в школьном туалете «берет в рот» у старшеклассников за деньги, потому что мать такая дура, даже не понимает, что ей нужно презервативы покупать, и сигареты, и косметику. Краситься приходится в подъезде и после дискотеки умываться прямо в клубе, чтобы мать удар не хватил. А сексом заниматься (который ей просто необходим — от воздержания беситься начинает!) она вынуждена прямо в парке, за кустами, если у парня своей машины не окажется… Счастье, если у кого-нибудь предки свалят на дачу, тогда там устраивается групповуха. Самое прикольное, как пишет девочка, партнерами меняться. Или когда двое сразу, тоже супер!

«Больше не хочется жить, — писала мне ее мать. — Ради чего? Я вырастила мерзкую гадину, которая презирает все, что я считаю денным в жизни. Вы правы: дети — это всегда самое страшное наше разочарование. Лучше вообще не идти на этот риск…»

Но были, конечно, письма и вроде этого: «Я не понимаю, каким образом ребенок может помешать вашей реализации как личности? Я мама двоих детей. И фотограф — не из худших, со многими изданиями мира сотрудничаю. У меня есть и военные репортажи, и художественные работы, но самыми любимыми, самыми поэтичными моими моделями всегда были и остаются мои собственные дети. Они у меня погодки, но не из соображений, чтобы «разом отмучиться», а просто так получилось… О чем я никогда ни минуты не жалела! Таких одухотворенных лиц и задумчивых взглядов, такого прозрачного свечения волос и естественной улыбки вы не найдете ни у одного взрослого…

И моим малышам (у меня сын и дочь) по-настоящему интересно то, чем я занимаюсь. Я показала им весь процесс: от проявления снимков по старинке до редактуры цифровых фотографий на компьютере. Я брала их с собой во все поездки (тогда еще за границей приходилось одноразовые подгузники покупать). Они увидели со мной мир и потрясающих людей.

А я благодаря моим детям сумела заметить и снять такие детали, которых взрослый уже не видит… Мои ребятишки помогли мне найти свой угол зрения, свой взгляд, который так и ценят мои издатели. Так что, можно сказать, это они сделали мою карьеру!

Да, моментами было трудно, особенно когда приходилось перетаскивать обоих на руках через горную речку вброд (был такой случай!) или выдерживать, как они ноют от усталости и без конца требуют пить где-нибудь в джунглях (нас и туда заносило!). Но это все так незначительно и так быстро забывается! А наша семья остается. Мы возвращаемся в Москву, где нас ждет наш папа, и чувствуем себя самыми счастливыми людьми в мире…»

* * *

Когда выбираюсь из машины, начинает накрапывать дождь, как кстати! Чтобы пудра, которой меня щедро посыпали на телевидении, намокла слоями? Отваливаться начала бы лепехами… Впрочем, до служебного входа в театр — тридцать метров, чудом удалось припарковаться совсем рядом.

Один режиссер при мне объяснил молоденькой артистке, которая не знала, как изобразить взросление своей героини, что меняется в поведении женщины, когда ей исполняется сорок. Он сказал ей: «Сорокалетние женщины не бегают». Но я бегу к маленькому крылечку под полукругом козырька, взлетаю по трем ступенькам. Не хочется предстать перед всей труппой мокрой, со слипшимися волосами. Это выглядит романтично, когда оказываешься под дождем вдвоем с мужчиной, которого желаешь так, что дождь не охлаждает, струи чуть ли не пенятся на горячей коже, изнутри обожженной. И эта прилипшая к телу летняя одежда, что сразу делается прозрачной, не только не скрывающей тела, но выявляющей его скрытую наготу, уже рвущуюся наружу.

С Власом Малыгиным, артистом этого театра, однажды попала под дождь в открытом поле… Уже не помню, как нас туда занесло, кажется, был день Ивана Купалы, и мы пытались доехать до озера где-то во Фрязине или Фрязеве, оба корня слова от названий итальянских поселений, поэтому всегда их путаю. Кто-то расписал нам красоты этого озера, и Влас тогда с присущей ему мальчишеской беспечностью воскликнул: «А почему бы не съездить?» Хотя своей машины у него отродясь не было — не из ведущих актеров, на мою рассчитывал. А я почему-то не стала сопротивляться… Но по дороге ему приглянулся стог сена, судя по цвету, еще прошлогодний, всеми забытый, и Власу потребовалось приобщиться к крестьянской эротике. Он уговорил меня остановить машину и за руку вытащил в поле.

Собственно, это не составило труда, потому что, когда мы оказываемся с ним наедине, во мне начинает нарастать напряжение, которое только Малыгин и может прорвать, проникнув в меня. Это происходит так редко, что мы не успеваем надоесть друг другу. Чаще не встречаемся вовсе не потому, что я опасаюсь, будто ему приестся наша близость. На это мне как раз, честно говоря, плевать… Мне просто некогда. Да и ему тоже: артисту, которого держат на вторых ролях, приходится подрабатывать в нескольких театрах, на радио, на утренниках, свадьбах, да где угодно, лишь бы платили! Влас обаятельный и улыбчивый, он вписывается в любое общество, как хамелеон. Но, отчасти мимикрируя, все же остается самим собой, мгновенно выделяющимся из толпы, иначе не запомнят, не позовут больше.

Не интуиция (при чем здесь она?), а нечто идущее от низов естества подсказывало, что именно Власа Малыгина я встречу здесь первым, и он — тут как тут! — вынырнул из коридорчика, ведущего в администрацию театра.

— А, наконец-то! — воскликнул он, как будто мы виделись пять минут назад, а ведь больше недели не встречались. — Опаздываете, автор!

Выгнув руку, показываю ему маленькие часы. На моем подростковом запястье крупные смотрелись бы громоздко. Влас быстро целует мне руку:

— Точность — вежливость королев.

Губы у него всегда влажные, хотя он не имеет привычки облизывать их, как тот жлоб с телевидения. Мне мнится, что за секунду до этого Влас целовался с кем-то в темном кабинете. Имеет право…

— Никогда не чувствовала себя королевой.

— Да ладно! — знакомо тянет он, потом с огорчением добавляет: — Ты совершенно не умеешь врать. Каждая женщина должна хотя бы изображать королеву, если не чувствует себя таковой.

— Зачем? — Я и в самом деле этого не понимаю.

Вздохнув (за такой вздох надо гнать со сцены взашей!), Влас прошептал, даже не осмотревшись, как обычно:

— Вот за это я тебя и люблю. Что ты никогда не прикидываешься лучше, чем ты есть.