Читать книгу "Незнакомки - Патрик Модиано"

– Можете надписать ее мне?

Писатель поднял голову. Выражение лица у него было отнюдь не любезное. Он носил бабочку в горошек.

– Как ваше имя? – сухо спросил он.

И тогда Ги назвал свое настоящее имя. Я впервые услышала его: Альберто Цимбалист. Писатель нахмурился, как будто это звонкое имя его шокировало. И пренебрежительно спросил:

– Не угодно ли назвать по буквам?

Ги положил открытую книгу на стол и опустил руку на плечо писателя. Так, что буквально припечатал его к стулу. Он нажимал все сильнее и сильнее, и писатель, сгибаясь под его рукой, испуганно таращился на него. Потом Ги продиктовал свое имя по буквам. Окружающие боязливо разглядывали его. Им явно хотелось вступиться за писателя, но они не решались, видя крепкую фигуру Ги. В общем, пришлось автору все-таки надписать книгу. На лбу у него выступили капли пота. Ему было страшно. Ги забрал книгу, но продолжал сжимать плечо писателя. Тот смотрел на него с ненавистью, плотно сжав губы.

– Оставьте же меня, месье, – прошипел он наконец.

Ги любезно улыбнулся ему и убрал руку. Писатель встал и с нарочитым старанием принялся поправлять свою бабочку в горошек, устремив на нас злобный змеиный взгляд. Я испугалась: вдруг он сейчас вызовет полицию! Ги прочел название на обложке и спросил, все с той же любезной улыбкой:

– Ну и как там, на Мадейре, красиво?

Не знаю, был ли он пьян, или просто ему вдруг стало тошно, как это часто случалось. В этом гостиничном холле мы с ним были совсем одни, как в тот первый день в Булонском лесу, среди принаряженных гуляющих семей и дам в каракулевых манто. Но зато мне теперь было известно его настоящее имя. Только вправду ли оно принадлежало ему? Все, с кем он встречался в Париже, видимо, знали его не под этим именем. Интересно, до какого возраста он жил с ним? Я не смела его расспрашивать. Однажды днем он повез меня в такси на улицу Винез, потому что Мирей Максимофф наверняка волновалась: вот уже три дня я не давала о себе знать и хотела успокоить ее. Вдруг он сказал:

– Сейчас я тебе покажу, где жил, когда был мальчонкой.

Он выразился именно так, как говорят в парижских предместьях, – «мальчонка».

– Это совсем рядом с Булонским лесом.

Он остановил машину при въезде в Сад Ранлага: простоватое словцо «мальчонка» никак не сочеталось с этим фешенебельным кварталом.

Мы шагали по аллеям. Солнце едва просвечивало сквозь дымку облаков, все вокруг пылало медно-рыжими красками. Под ногами шуршали опавшие листья.

– Вот, смотри – я играл в этом саду по воскресеньям и четвергам…

Я по-прежнему остерегалась расспрашивать его. Я была очень молода и плохо знала мужчин, но быстро уразумела, что он не тот человек, который станет отвечать на вопросы.

Мы очутились в глубине парка и вышли на какую-то широкую улицу. Сделали еще несколько шагов, и он остановился на тротуаре перед жилым домом, первым с угла.

– Тут я и жил, на третьем этаже.

И он указал на одно из окон.

– Вон там была моя комната.

Он зашел в подъезд, увлекая меня за собой. Постучал в застекленную дверь консьержа. Она приоткрылась, и в проем высунулась лысая мужская голова.

Ги сказал:

– Я хотел узнать, нет ли новостей от месье Карпантье.

На всякий случай я запомнила это имя. Карпантье. Старик объявил, что месье Карпантье давно уже тут не живет – с тех пор, как он сам заступил на это место. Ги пожал плечами.

– У вас нет его нового адреса? – спросил он.

– Нет.

И снова мы зашагали по улице, вдоль Сада Ранлага. Ги объяснил мне, что месье Карпантье – бывший консьерж того дома, где они с отцом жили когда-то в большой квартире. Его отец был консулом Перу в Париже. Потом началась война, и отец вернулся туда, в свою страну, а его оставил на попечение месье Карпантье. По всей видимости, отец напрочь забыл о нем, так как больше никогда не давал о себе знать. Говорил ли он правду? В тот день я попросила его высадить меня на площади Трокадеро. Мне не хотелось, чтобы Мирей Максимофф видела нас вместе. Консул Перу. Эдди, мужа Мирей Максимофф, тоже называли Консулом. Это странное прозвище было взято из какого-то романа, где один персонаж очень походил на него и точно так же много пил. Долгие годы спустя я иногда просыпалась среди ночи внезапно, словно от толчка, и потом не могла уснуть до утра. Лежала и перебирала в памяти все эти горестные подробности. И говорила себе: надо все-таки когда-нибудь проверить то, что он тебе нарассказывал. Но в конце концов я вразумляла себя и успокаивалась. Бесполезно все это. Слишком поздно.

Консул Перу… Ветер взметал сухие листья и гнал их по аллеям с мертвым сухим шорохом, от которого надрывалось и стыло сердце. Я не сердилась на него, даже если он и лгал мне. В общем-то, его россказни были частью его самого. И если под ними скрывалась одна пустота – что ж, тем хуже. Потому что именно эта пустота и привлекала меня к нему. У него часто бывал такой пустой, отсутствующий взгляд. Мне очень хотелось узнать, о чем он думает. Я пыталась разгадать его мысли. Он казался мне таинственным, непостижимым. Например, умел совершенно беззвучно открывать дверь и входить в комнату. И мог, шагая рядом, так же беззвучно, незаметно исчезнуть в один миг. Со мной он никогда такого не проделывал, зато нередко поступал так с другими, с теми, кого я видела с ним в кафе возле отеля или в кабинете агентства. Этот трюк даже служил предметом шуток между ними. Иногда память изменяет мне, но я хорошо помню нашу поездку в Швейцарию, где он встречался с какими-то странными типами в холле отеля «Рона» в Женеве. До того как пересечь границу, мы проехали на машине через Анмас. В воскресенье. Уже темнело. Улицы Анмаса были запружены народом – по городку шествовала процессия с духовым оркестром. Нас одолел дикий хохот, когда трубачи затянули «Ах ты, лапочка моя!». Потом вся эта музыка удалилась, затихла вдали, и улицы опустели. На границе таможенники даже не проверили у нас паспорта. И тут Ги рассказал мне, что в шестнадцать лет, когда шла война, он дважды пытался пробраться в Швейцарию. В первый раз, после того как он тайком перешел границу, швейцарские таможенники забрали его и передали французским жандармам. А поскольку в те годы он уже был таким же рослым и крепким, как сейчас, они из осторожности надели ему наручники, чтобы сопроводить в Анмас. Он так и не смог забыть это и с тех пор часто видел во сне, как ходит в наручниках и долгими часами, с утра до вечера, ездит в метро, высматривая, нет ли у кого ключа, чтобы разомкнуть их. Позже, в Анмасе, один жандарм дал ему сбежать. Он снова попытался перейти границу, и на сей раз ему это удалось. В Женеве он долго, но безуспешно разыскивал консула Перу.

Мы остановились в отеле «Рона», где он назначал деловые встречи в холле после полудня. Часто они продолжались до самого вечера. Он боялся, что я заскучаю. Вынимал из дорожной сумки пачку денег и совал мне. Уговаривал ходить по магазинам и покупать себе туфли, часы, украшения. Тщетно я отказывалась, убеждая его, что мне приятнее всего сидеть в номере и читать, – он настаивал на своем. Сам он, впервые попав в Женеву в моем возрасте, был ослеплен витринами и огнями города. Ему хотелось покупать все подряд, а главное, обувь. До чего же приятно ходить в новых башмаках, которые не просят каши! Нужно пользоваться жизнью, ведь она так коротка! В конце концов я сдавалась. Выходила из отеля, шла через мост, гуляла по улице Роны. Но в магазины входить не осмеливалась. В первый день стоял густой туман, я даже боялась, что пойдет снег. Я шагала по набережной. Мне чудилось, будто я совсем одна в незнакомом городе. Наверное, он тоже испытал это чувство глубокого одиночества, когда впервые попал сюда. В конце проспекта виднелся вокзал. А может, лучше сесть в парижский поезд и вернуться к Мирей Максимофф? И все ей объяснить? Но что она могла бы мне посоветовать? Я свернула в боковую улочку и заметила кинотеатр. Вечер еще не настал, и я сидела там одна. Показывали какой-то мультфильм.