Читать книгу "Альпийская крепость - Богдан Сушинский"

— Мой дед когда-то мечтал о том дне, когда под одной короной будут собраны все альпийские земли.

— Похвальные мечты. Тем не менее не сожалейте. В рейхе это не принято. Так уж повелось, что сожалеть начинают после того, как обер-диверсант рейха совершает свой визит, который для многих врагов рейха заканчивается арестом и виселицей тюрьмы Плетцензее, — мягко, с предельной вежливостью объяснил граф. — Достаточно вспомнить о разгроме гнезда заговорщиков в штабе армии резерва, под крылом генералов Фромма и Ольбрихта.

Метнув взгляд в сторону обер-лейтенанта, граф вычитал в его глазах: «А вот это уж лишнее!». И Зонбах был прав. Но, переведя взгляд на графа, обратил внимание, что беспардонный намек на то, что центр заговора 20 июля находился в штабе «родной» ему армии резерва, никаких особых эмоций у того не вызвал. Наоборот, реакция его оказалась неожиданной:

— Я догадываюсь, о чем вы думали, отмахиваясь от доклада лейтенанта Торнарта. Что англо-американцы, движущиеся в направлении Альп со стороны Франции, просто дураки. Им достаточно было выбросить на плато роту своих коммандос, чтобы захватить Шварцбург, превратив его в мощный плацдарм для развертывания своих диверсионных отрядов в тылу наших войск.

— Теперь я понимаю, что думал явно не о том, о чем обязан был думать комендант альпийского укрепрайона. Вы правы, полковник. К счастью, русским сюда пока что не дотянуться. Что же касается наших западных противников, то они явно недооценивают диверсионно-партизанские методы войны, иначе давно создали бы в этих горах десятки горных разведывательно-диверсионных плацдармов. Учитывая при этом сепаратистские настроения некоторой части баварских «запасников» и дезертиров. Словом, сегодня же извещу Скорцени, что включаю вас в свой штаб.

При упоминании о сепаратистски настроенных «запасниках» и дезертирах, граф высокомерно взглянул на Зонбаха, только теперь заподозрив что-то неладное, однако обер-лейтенант сделал вид, что внимательно осматривает прилегающие к стенам замка заледенелые скалы. С ответом он не торопился только потому, что определялся с формой реакции. И опять она оказалась неожиданной:

— Мне не хотелось бы дожить до того дня, когда бои пойдут под стенами Шварцбурга, — явно взгрустнул граф, опять избегая темы сепаратизма.

— А напрасно. Должно же наступить время, когда замок графа фон Ленца наконец-то по-настоящему заявит о себе как альпийская твердыня. К тому же находящаяся под командованием его наследственного владетеля. Кстати, приходилось ли когда-либо его обитателям выдерживать настоящую осаду?

— Два штурма местных бунтовщиков и несколько атак горных разбойников, которые так и не сумели ворваться в замок. Когда в долине появился один из полков Бонапарта, мой предок приказал пушкарям замка зачехлить свои орудия и лично вышел на переговоры с полковником, только вместо ключей от ворот в руках у него была бутылка «Бордо». Для офицеров он устроил прием, а солдатам позволил спокойно развести костры на берегу озера.

— Любопытная тактика, — по-крестьянски почесал подбородок Штубер. — Оч-чень любопытная.

Он хотел добавить еще что-то, но в это время рядом появился фельдфебель Зебольд. Он доложил, что его «фридентальские скалолазы» прощупали склоны и обнаружили три условных тропы, которые Штубер тут же приказал заминировать, а на вершине каждой из них выстроить каменные гнезда с бойницами для стрелков. Два таких же дзота он приказал сотворить на плато по обе стороны дороги.

— От казни за предательство, — вернулся он к милой беседе с графом, — вашего предка, очевидно, спасло только то, что он принадлежал к королевской семье?

— От казни?! С какой стати, барон?! Наоборот, он был награжден за то, что своим гостеприимством и дипломатией на трое суток задержал полк, которого французский генерал безнадежно дожидался под стенами настоящей крепости в пятидесяти километрах отсюда, но в другой долине.

Смех, которым разразился после этих слов Штубер, вызвал у графа искреннее недоразумение, дескать, что в этом смешного?

— И я так понял, что опыт своего предка вы намерены использовать и во время появления здесь заблудившего полка американцев?

Граф снисходительно, сверху вниз, осмотрел офицера службы безопасности и процедил:

— Не исключено.

— Смелый ответ.

— Мы, Ленцы, всегда руководствовались суровыми обстоятельствами, а не высокопарными эмоциями.

«Что ж, — в том же тоне, только уже про себя, процедил Штубер, — будем считать, что с комендантом нам явно “повезло”. А в слух произнес:

— Позволю себе, на всякий случай, напомнить, граф фон Ленц, что с представлениями к наградам у «гестаповского Мюллера» всегда было туговато. К виселице представить — это пожалуйста!

5

Их любовные встречи в мастерской Ореста напоминали свидания не ко времени впавших в библейский грех подростков. Софи никогда так, сразу, не входила в это святилище иконописца[11], а какое-то время наблюдала за его работой, стоя у двери, как бы прячась за незавершенной статуей «Святой Девы Марии Подольской», затем подходила все ближе, а заканчивалось тем, что, захватив ее в плен, словно половец зазевавшуюся пастушку-славянку, Гораш — эта, не ведающая предела сил своих гора мышц. — брал ее, терзал, безжалостно насиловал прямо на своем «эскизном» столе, среди несовершенных ликов будущих святых великомучеников и бренных телес прекрасных блудниц.

Но даже в эти минуты сексуального блаженства мерцающее сознание Софи выхватывало из растворяющейся в эротическом бреду реальности одно из последних полотен Ореста: «Распятие пленника перед каменным “Распятием Христа”, «Могильную жатву», при которой босой, без ремня, в расстегнутой, распущенной гимнастерке солдат выкашивает поле колосящихся армейских крестов с напяленных на них касками; «Непорочное зачатие обреченной» — в которой отделение солдат жизнерадостно насилует девчушку-партизанку под наброшенной на сук цветущей вишни петлей…

— Вы божественно талантливы, Огест! — как всегда в моменты сильного волнения Софи начинала «гаркавить» и говорить с четко улавливаемым прононсом, на французский манер великосветских одесских «барышень». — Вы неподражаемо мудры и талантливы, мой непостижимо возвышенный… — томно произносила она в такт движениям тела мужчины, при которых вся она двигалась вместе с кипой набросков и зарисовок, вместе со столом и, казалось, со всем флигелем замка Штубербург, родового ристалища баронов фон Штуберов. — О нет, XX столетие уже не породит более одаренного мастера кисти и резца, нежели вы, мой неподражаемый творец, мой Огест!

Этого мужчину, дарящего ей в минуты экстаза какую-то завораживающую, сугубо женскую боль, она обожала куда меньше, нежели его непостижимые по своему сюжету и психологизму образов полотна; а его лошадиной неутомимостью и бычьей грубостью восхищалась куда меньше, нежели утонченностью лика его «Девы Марии Подольской», сотворенной им почти в трех десятках вариантов. Так уж получалось, что его от природы безмерная и бесформенная фигура привлекала Софи куда меньше, нежели утонченность линий тех Иисусов, которых он так щедро и безжалостно, но в то же время так мастерски распинал на своих «распятиях»…