Читать книгу "Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская"

Благодаря Твардовскому, тогдашнему главному редактору «Нового мира», обитатели поселка могли читать в рукописях самые свежие тексты.

В доме переводчика Владимира Россельса давали домашние концерты Галич и Окуджава, читали свои «непроходимые» вещи Аксенов и Юрий Казаков, «зависали» опальные режиссеры и ученые. Здесь Копелев читал переведенную с английского, еще не опубликованную пьесу Артура Миллера про Мэрилин Монро, слушали магнитофонную запись запрещенной властями Тринадцатой симфонии Шостаковича.

Ну, это все тогда, «когда тебя еще на свете не было»…

Меня же, малютку самого конца шестидесятых, в доме Россельсов очень привлекал пес Мухтар, исполнитель главной собачьей роли в фильме про милиционеров, крупный и кроткий овчар, при слове «кино» прятавшийся в дальний угол.

Четче помню этот дом в середине семидесятых.

Забор у Россельсов был категорически худой, и мы безнаказанно лазили к ним в сад за дичающей смородиной. Это был такой сад и такой дом, где никто нам не делал замечаний. Дом ветшал, разрушался, летом там жила Аня Ахмадулина со своей няней-пьяницей, тоже Аней, пергидрольной блондинкой. Интересно, что когда Россельсы продали дачу комсомольскому лирику Андрею Дементьеву, отремонтированный, «с иголочки» отстроенный дом постоял-постоял да и сгорел. Надо полагать, в знак протеста. Не хотел обуржуазиваться.

А тогда, в шестидесятые, по вечерам в поселке было фланирование, шумные компании останавливались на перекрестках, хохотали, пересказывали новости, сочиняли на ходу. Да, что-то такое, из самого конца шестидесятых, светлый вечер, мама и папа уходят, няня Поля укладывает меня спать, пищит комар, а за окнами еще совсем, совсем светло, сладко пахнет печуркой, а где-то поодаль — голоса и взрывы смеха.

Однажды на терраске появился черноглазый человек. Он смотрел на меня серьезно и без улыбки, но сразу мне очень понравился, я почему-то почувствовала, что он хороший.

— Это дядя Зяма. Он работает в кукольном театре. Вот так на руку надевает куклу… Покажи ей, Зямочка, как у тебя кукла на руке… Вот, и куколка шевелится как живая. А он за нее своим голосом разговаривает.

Странное имя «Зяма» и волшебная рука, оживляющая куклу, слились для меня в одно, слово «Зяма» показалось заклинанием, и я стала сгибать и разгибать пальцы своей руки, приговаривая «зям-зям-зям», наверное, надеясь, что и моя рука станет способна оживлять куклу.

С тех пор всегда, встречая меня, даже когда я сама уже стала матерью семейства, дядя Зяма Гердт серьезно смотрел на меня черными глазами и строго говорил, сгибая и разгибая пальцы правой руки:

— Зям-зям-зям!

Мы жили тогда во времянке — домике с терраской и печкой, на участке у литературоведа Жданова.

На эту же терраску явился однажды на рассвете живущий напротив Твардовский, попросил что-нибудь выпить. Маме было очень неловко, что она не может поддержать такого человека в трудную минуту.

— Простите, Александр Трифонович, но у нас ни капли нет, не держим, Витя после инсульта не пьет, доктора запретили.

И он ушел, упрекнув нас, что добываем березовый сок — березам больно.

Туда, на терраску, приходила Белла Ахатовна, бывшая тогда замужем за Юрием Нагибиным. Мой папа очень ее уважал и называл «мудрый Белл», хотя разница в возрасте у них была ничего себе — двадцать четыре года. Белла Ахатовна красила волосы хной, и получалось, что у нас одинаковый цвет волос. Она любила прогуливаться со мной по дорожкам, чтобы незнакомые думали, что это ее ребенок.

Аня, а потом и Лиза появились у нее позже.

Да, времянка, такой белый домик, мазанка, изображение уцелело только на гуашевой картинке брата, комары и пахучая вода в железном рукомойнике, кошки Фроська и Черномордик, ходившие с нами на прогулки, как собачонки, печка…

На этом мои воспоминания о времянке заканчиваются.

Потом были какие-то поездки, поиски дачи, визит к Ирине Эренбург, к министру путей сообщения Ковалеву, проведшему к своей даче отдельную железнодорожную ветку. Взрослые осматривают дом, наверное, торгуются, а я кисну на свежем воздухе.

— Девочка, ты что тут делаешь, ты с кем?

— Мы ищем дачу.

Что-то вроде профессии.

Газеты с объявлениями, которые мои родители, чтобы не свихнуться в поисках дачи, не читали вслух, а пели на разные лады.

И вот однажды утром…

В это время я уже ходила в детский сад, ну конечно же в писательский, литфондовский, на «Аэропорте», и страшно скучала по дому. Там была пятидневка, но можно было забирать и каждый день, и в середине недели, в среду. Везучие же те, кто живет рядом! Двойняшки Коганы, или Никита Небылицкий, или Катя Светлова, Вася Шередега, или Егор Михалков. Их каждый день забирали…

Я же все раннее утро понедельника, пока везли на такси с Каретного на «Аэропорт», ныла и упрашивала маму забрать меня в среду. Требовала гарантий, клятв. Какое там утро понедельника! Настроение у меня портилось уже в воскресенье во второй половине дня, сразу после обеда. А уж утро понедельника — вообще хоть плачь. Но плакать нельзя, чтобы не огорчать маму. Ей нельзя нервничать. От грусти по-настоящему, без обмана начинает что-то болеть в животе. Дорога с Каретного на «Аэропорт» — как на эшафот. Читаю вслух вывески магазинов на улице Горького, чтобы не ныть, а то мама… Машина сворачивает в проулок под названием Первая Аэропортовская, там еще стоят бревенчатые дачи с палисадниками. Сейчас заплачу, точно. Держусь из последних сил. И все-таки не выдерживаю:

— Ну мамочка, ну ты же меня заберешь в среду, ну ведь да же? Ведь правда?

— Я постараюсь.

И мама уходила, а я оставалась есть ненавистные макароны или другую добротную, питательную и противную еду и пить что-то такое коричневое, сладкое и с большими лохмотьями пенок.

Книжка с картинками про детский сад, для детишек. Я бы назвала ее «Детский ад».

«Подъем!» Разве можно утро маленьких детей начинать с таких казарменных выражений? Вставать так холодно и темно… Разве можно детей называть по фамилиям? Зарядка под бубен. Почему воспитательницы так больно причесывают? Почему у них есть любимое слово, такой запев, который они произносят громко, зычно, и сразу ясно, что ничего хорошего ждать не приходится:

— Так!..

Может быть, и встречаются дети, которые все это обожают, но я с такими не знакома.

В понедельник начинаю считать дни до среды. Понятно, что в среду никто за мной не приходит. В среду считаю дни до пятницы. Досчитала, ура! И в пятницу я оказываюсь последней, кого забирают. Воспитательницы смотрели на меня злыми глазами и шелестящим шепотом обсуждали нашу семью. Забрать меня было некому, папа болел, мама занималась папиным здоровьем, брат учился в Университете, домработница хлопотала по хозяйству, и вообще, она старенькая, ей тяжело.

В конце концов, за мной приезжает брат, слегка подвыпивший студент филфака.