Читать книгу "Ангельские хроники - Владимир Волкофф"

Если и была в его иудейском благочестии какая-то странность, она заключалась в его постоянном, каждодневном, страстном ожидании Мессии – того самого Мессии, чье пришествие предсказывали Моисей, Исайя, Иеремия, Захария, Михей и Псалмопевец. Но он никогда не говорил об этом. Никому. Лишь во время ночной молитвы в тайниках своей души он осмеливался шептать:

– Если б только даровано мне было увидеть Мессию прежде, чем умереть!

Симеона связывали узы дружбы с первосвященником Елиазаром. Когда он видел его в полном облачении, сверкающего драгоценными камнями, звенящего колокольчиками, подвешенными к подолу ризы, украшенного пекторалью с двенадцатью самоцветами – символом двенадцати колен Израилевых, увенчанного диадемой с начертанным на ней Именем Господа, он благоговейно преклонялся пред его величием. Во время же дружеских встреч неизменное уважение его принимало более непринужденный оттенок. Однажды Елиазар сказал ему:

– Я хотел посоветоваться с тобой, Симеон, относительно царского приказа, который я только что получил.

Симеон, естественно, мечтал о независимости Израиля, но александрийская династия Лагидов всегда так благосклонно относилась к еврейскому народу, что Симеон не мог не питать доброго чувства к правившему в ту пору царю Птолемею.

– Ты оказываешь мне великую честь, – ответил он. – Зачем столь мудрому мужу спрашивать совета у скромного схолиаста,[12]каковым я являюсь? И не Господь ли должен быть твоим советчиком?

Они сидели рядом на террасе, устроенной на кровле Симеонова дворца. Вся терраса была усыпана цветочными лепестками, которые Симеон лениво ворошил пальцем ноги. Солнце уже село, и Иерусалим из розового медленно становился лиловым. Вокруг порхали почти невидимые рабыни: оставив опахала из пальмовых листьев, они держали теперь наготове прохладительные напитки. Елиазар понимающе улыбнулся. Симеон и не думал провести священника своей чрезмерной скромностью.

– Да, правда, ты не левит и не священнослужитель, – сказал Елиазар, – но ты ведь не будешь отрицать, что тебе даровано особое вдохновение? Неужто, переводя на арамейский язык мысли, высказанные по-сирийски, или излагая по-еврейски содержание трактатов, написанных в заморских краях римлянами или пунийцами, ты просто заменяешь одно слово другим. А может, это ангел, перелетая с одного языка на другой, помогает тебе переводить и то, что сокрыто между словами?

– Если и есть такой ангел, – ответил Симеон, – первосвященник должен знать его лучше, чем я, ибо это – Загзагиил, князь Мудрости, открывший Моисею неизреченное имя и пришедший затем за его душой. Известно, что ему ведомы семьдесят языков, почти в десять раз больше, чем мне, и я всегда считал его покровителем толмачей и переводчиков.

– Приказ Птолемея как раз и касается перевода, – сказал Елиазар, не желая обсуждать столь деликатную тему.

Симеон, любивший поддразнить своего именитого друга, ответил:

– Кстати о Птолемее, говорят, он воздвигнул на острове маяк невероятных размеров, на свет которого плывут корабли от Триполи, Кипра и Крита. Будто бы также он задумал построить в Александрии библиотеку и Мусейон, каких еще не видывали во всем свете.

– Он еще не то задумал. Маяки рушатся, библиотеки горят, а музейные коллекции в конце концов рассеиваются по миру, Птолемей же собрался содеять непреходящее благодеяние. Он решил дать свободу ста тысячам евреев, вывезенных его предками и обращенных ими в рабство. Царь выкупит этих рабов у своих подданных по двадцать драхм за голову и предоставит им по их выбору либо жить свободными людьми в Александрии, либо вернуться на родину.

– Двадцать драхм! Недорого же он ценит евреев! Или же наши собратья окончательно обессилели на александрийских хлебах?

– Ты все шутишь, Симеон. Наши братья – лучшие солдаты в армии царя Птолемея, и он милостиво решается расстаться с ними лишь для того, чтобы доставить нам удовольствие. А ведь это будет стоить ему не меньше четырехсот талантов серебра!

– Царь добровольно расстается с богатством? Неужто что-то новое произошло под этим солнцем? – удивился Симеон, разглядывая свою ступню с удлиненными и красиво очерченными пальцами.

В это мгновенье легкий ветерок пробежал по долине, прошелестел в кипарисах, всколыхнул пшеничное поле, покрыл рябью водоемы с питьевой водой, вымел городские валы и замер среди лепестков на крыше. Сам не зная почему, Симеон вдруг задрожал всем телом, как если бы это донесшееся ниоткуда дуновенье принесло ему ответ на только что произнесенные слова.

– Да, произошло что-то новое, – серьезно произнес Елиазар. – Ты знаешь, Птолемей – государь просвещенный, страстно приверженный всяческим наукам. Его посланцы ездят по всему миру в поисках новых книг. Знаешь ли, сколько томов и свитков хранится в его библиотеке? Назови цифру.

– Не имею представления.

– Представь себе, он тоже, ибо он хочет иметь все, что было написано где бы то ни было, когда бы то ни было, на каком бы то ни было языке. Он считает, что библиотека, не содержащая в себе всех книг, написанных в мире, просто смешна. В Александрии должно быть собрано все знание, вся мудрость мира.

– Почему бы и нет? Ему только трудно будет угнаться за новинками при той-то скорости, с какой греки пекут свои великие творенья.

– До греков нам дела нет. Угадай, чего он хочет от нас.

– Откуда мне знать, – отозвался Симеон, который уже догадывался, в чем дело.

– Закон и всех Пророков.

– Ну что ж. Прикажи переписать их для него.

– Ты не понял, Симеон. Царь Птолемей хочет иметь Закон и Пророков… по-гречески.

Старцы переглянулись.

– Я всегда считал, – сказал Симеон, – что Тора не может быть доступна ни на древнееврейском, ни на арамейском, ни на мидийском, ни, конечно же, на греческом, что она должна существовать только на еврейском языке и при этом в ассирийском написании… Но ты – первосвященник, – добавил он с той почтительностью, из-за которой многие считали его человеком равнодушным или даже скептиком.

Елиазар поднялся и подошел к краю крыши. – Иногда я спрашиваю себя, – промолвил он, – веришь ли ты хоть во что-то.

– Правильнее было бы сказать, что я верю в Кого-то, – ответил Симеон на этот раз совершенно серьезно. – Я верю в незримого Господа, имя Которого неизреченно. И верю я в Него потому, что все остальные верования кажутся мне смехотворными. Как можно верить в двенадцать богов, как это делают греки, или в двух, как последователи зороастризма, или же вообще ни в одного, как афеи? Выбирая между абсурдом и тайной, я ставлю на тайну, Елиазар. В любом случае, – заключил он уже в более легком тоне, – имея такого ревнивого Бога, как наш, так спокойнее.

Елиазар нахмурился: его друг зашел слишком далеко. Впрочем, Симеон и сам это почувствовал.

– Да простит мне Сущий мои речи. Надо верить в Бога, раз уж ты им не являешься, и ты прекрасно знаешь, с каким рвением я совершаю все наши обряды.