Читать книгу "Мадам - Антоний Либера"

Мало кто понимал, о чем говорится в этой песне, — английский был в нашей школе не на высоте — однако эти два слова, ритмично восходящие по ступеням минорного трезвучия в кварт-секст-аккорде, это прекрасно звучащее для польского уха сочетание «no more» все понимали и скандировали, полностью осознавая его значение.

Все уже! Хватит! Уже никогда, никогда больше! Уже никто не будет завывать, а мы не будем слушать! Долой фестиваль хоров и песенных коллективов! Провались ты, «Золотой соловей» и «Экзотическое трио»! Кондрашка хвати Евнуха, don't let him come back no more…

No more no more no more!

И когда в наркотическом забытьи уж не знаю в который раз мы выкрикивали с надеждой и облегчением эти слова, в зал, как бомба, влетел наш учитель пения и — с побагровевшим липом, будто через мгновение его хватит апоплексический удар, — закричал своим писклявым голосом:

— Что тут происходит, черт бы вас побрал!

И именно в этот момент произошло нечто такое, что возможно только в воображении или в тщательно отрежиссированных фильмах, — некое чудо, которое за всю жизнь человека случается крайне редко.

Те, кто помнят шлягер Рея Чарльза, отлично знают, что в последнем такте основной фразы (точнее, во второй его половине), на трех синкопированных звуках слепой негритянский певец специально «дает петуха», чтобы с шутовской издевкой задать вопрос «What you say?» — что дословно значит «Что ты говоришь?», а фактически: «Как, простите?» или «Что ты сказала?» (обращаясь к партнерше, которая в этой песне-сценке исполняет роль женщины, выгоняющей его из дома). Это вопросительное восклицание потому, наверное, что завершается доминантой, становится — в музыкальном смысле — как бы кульминационным моментом, одной из тех волшебных музыкальных фраз, которых подсознательно ожидаешь, и, когда они раздаются, тебя охватывает дрожь восхищения и наслаждения.

И случилось так, что страшный крик Евнуха пришелся как раз на окончание предпоследнего такта фразы. На обдумывание решения у меня не было ни секунды. Я ударил по клавишам две первые ноты последнего такта (который одновременно являлся очередным возвращением к известному вступлению) и, изобразив на лице насмешливую гримасу человека, который делает вид, что чего-то не расслышал, прокукарекал в сторону Евнуха, стоявшего в центре онемевшего на мгновение зала:

— What you say?!

Да, я попал в точку! Зал взорвался хохотом, и всех проняла дрожь очищающей радости. Однако для Евнуха это было уже слишком. Одним прыжком он настиг меня за роялем, грубо сбросил со стула, захлопнул крышку инструмента и разразился одной из своих страшных угроз:

— Дорого тебе обойдется это выступление, сопляк. Ты у меня еще посмеешься, только уже бараньим голосом! Во всяком случае, неуд по пению тебе обеспечен. И я понятия не имею, как ты в конце года будешь его исправлять.

Это было последнее выступление нашего «Modem Jazz Quartet». На следующий день он был официально распущен, меня же за мое блестящее, что бы там ни говорили, выступление дополнительно отметили тройкой по поведению.

ВЕСЬ МИР — ТЕАТР

Короткая история нашего ансамбля с завершающим ее инцидентом должна была, казалось, подтвердить правоту наших учителей, которые предостерегали от подражания выпускникам прошлых лет. Ведь то, что разительным образом напоминало их ностальгические истории и что в их рассказах играло красками и очаровывало непосредственностью, в нашей реальности оказалось сначала пресным, потом глуповатым, а когда, наконец, вспыхнуло на краткий миг, то тут же и погасло; остались лишь пепел да стыд.

Несмотря на это, я не сдался и на следующий год предпринял очередную попытку магического преобразования реальности.

Это было время моего первого увлечения театром. Уже несколько месяцев ничто другое меня не интересовало. Я знал весь репертуар городских театров; на некоторые спектакли ходил по несколько раз; подобно театральному критику, не пропускал ни одной премьеры. Кроме того, я зачитывался драматическими произведениями, поглощал все доступные театральные журналы и изучал биографии знаменитых актеров и режиссеров.

Я жил будто в волшебном сне. Трагические и комические истории сценических героев, красота и талант исполнителей, их мизансцены и их монологи, их блистательные дурачества, игра света, которая в мгновение ока меняла реальность сиены, таинственный полумрак, ошеломляющий блеск, загадка кулис, за которыми скрываются персонажи, темнота и призывный звонок перед началом акта и, наконец, радостный финал: овация зрительного зала и поклоны артистов, в том числе и тех, чьи персонажи умерли на сцене всего лишь минуту назад, — этот иллюзорный мир околдовывал меня, и я готов был вообще не уходить из театра.

И вот я решил испытать собственные силы. Как они это делают, выходя на сцену и покоряя зрителей? Как они их гипнотизируют взглядом, мимикой, голосом? Как вообще поставить спектакль? Забыв о недавних неприятностях, связанных с «Modem Jazz Quartet», я основал школьную театральную труппу.

Дорога, на которую я вышел, не была устлана розами. Наоборот, она дыбилась от проблем и предательских рытвин в значительно большей степени, чем когда мы играли джаз. Занятия музыкой, на любом уровне, предполагают определенные навыки, уже само обладание такими навыками становится гарантией по крайней мере начального результата. В то время как на первый взгляд более доступное искусство театра требует — если в результате оно преподносит волшебный плод, а не становится источником всеобщего осмеяния — особого таланта и колоссального труда. Поэтому моей главной задачей было держать себя в руках и не расслабляться, чтобы дух разочарования не парализовал мою волю. Ведь то, с чем я имел дело, не только разительно отличалось от моих мечтаний и надежд, но подвергало мою страсть к божественной Мельпомене жесточайшему испытанию.

Каждый, кто хотя бы раз принимал участие в постановке спектакля, знает, что такое репетиции, особенно первые, и как раздражают любые огрехи и небрежности: отсутствие декораций, костюмов, света, реквизита, не выученный артистами текст, фальшивые интонации, манерные жесты и движения. Однако, чтобы полностью осознать степень моих страданий, следует перечисленные выше факторы помножить на коэффициент школьного дилетантизма и отсутствие подлинной мотивации среди участников этого проекта. Они, казалось, доверяли мне — введенные в соблазн моими миражами — и надеялись, что мы чего-то добьемся и все окупится, но, с другой стороны, они видели то же, что и я, и их одолевали сомнения, что влекло за собой угасание творческих возможностей и желание вообще отказаться от этой затеи.

— Мы только время зря тратим, — говорили они в такие минуты. — Ничего у нас не получится, только людей насмешим. А если что-нибудь и получится, то сколько раз нам удастся выступить? Один? Два? Стоит ли так надрываться ради одного выступления?

— Стоит, — отвечал я. — Если у нас получится, то даже одного мгновения достаточно. Я кое-что в этом понимаю… (Имелась в виду, разумеется, лебединая песнь «Квартета».)