Читать книгу "Всякий капитан - примадонна - Дмитрий Липскеров"

Врач-таджик объяснял женщине, что если бы Птичика положили в горячую ванну, то «последствий мог быть печальный». Верка сунула пальцы в подмышку брата и защекотала, что было сил.

— Сосуды могли погибать! — пояснил гастарбайтер. — Сердце могло не выдержать!..

Мать охала и рада была, что ей даже в голову не приходило класть сына в горячую ванну. Ей вообще ничего в голову не приходило.

Птичик на Веркину щекотку не реагировал. Только голова из стороны в сторону каталась, как дыня «колхозница».

— Умер! — воскликнула она, ощущая, как ее сердце валится с привычной позиции куда-то в пятку. — Анцифер умер!

— Нет-нет! — успокоил врач. — Спит. Я ему успокоительное вколол. Крепко спит!

Веркино сердце колотилось, поднявшись из пятки обратно в грудь. Она про себя затараторила «слава богу», а подпрыгнув на ухабе, вдруг спросила врача:

— А вас не Хабибом зовут?

— Иван Иванович! — представился врач. — А что?

«Вот как бывает», — подумала Верка.

Как так бывает, она для себя не уточнила.

Птичика лечили неделю. Что-то у него внутри подмерзло. Но все, кому рассказывали про мальчика, съевшего три килограмма льда, удивлялись, что пацан так легко отделался.

Персоналу нравился коротко стриженный мальчишка с кустом непослушных волос на макушке, с бледным снежным лицом и крупными веснушками на нем. На третий день лечения он знал всех медсестер по имени и показывал им элементы брейк-данса.

Приходила психолог.

Спрашивала:

— Зачем лед ел?

Птичик молчал. Поди знай, зачем лед ел. Но он ответил тетеньке, на белом халатике которой имелся глубокий вырез на груди:

— Испытывал на прочность организм человеческий!

Психологине нравилось, когда ей заглядывают в вырез, но не десятилетние же пацаны. Она выпрямила спину. Ей, опытному работнику душевного врачевательства, казалось, что у мальчика протестное отношение к миру, особенно к семье, вернее, к той части, которая от нее осталась. Профессионал, она знала, что у Анцифера совсем недавно умер отец.

— А как ты к маме относишься? — ласково интересовалась психолог.

— Как?

— Ну как?

— Как к маме относятся, — отвечал Птичик, которому надоело разглядывать то, что нельзя увидеть до конца. — Это же моя мама!

— Понятно… А сестра?

— Верка дура!

— Так-так!

— Но я ее люблю. Это же моя сестра!

Психолог ушла, а Птичик, перед тем как заснуть, немного поплакал, так как мама ни вчера, ни сегодня не приходила в больницу. А Верка малолетка, одна не ходит!

Утром следующего дня Птичик оделся во все свое и через черную лестницу покинул больницу самостоятельно.

Он поймал машину, за рулем которой сидел человек, похожий на врача со «скорой», и сказал, что ему надо за город.

— А деньги? — поинтересовался подозрительный водитель. — Дорого будет: видишь — первый снег пошел, а я не переобулся.

— Там заплатят и, может, какую-нибудь обувь подарят!

— А не врешь?

— Не вру.

Они проехали через московские пробки и выкатились на просторное Новорижское шоссе, по которому пронеслись с огромной скоростью — пятьдесят километров. Потом развернулись, нарушив правила, и покатили по «встречке», вернее, по ее обочине.

— Не бойтесь, — утешал Птичик водителя, — у нас тут все схвачено. Все менты проплачены!

— Ну, смотри…

Автомобиль подъехал к большим откатным воротам, которые, чуть поскрипывая, отъехали на метр.

Вышел грозного вида охранник, постукивающий по ладони левой руки резиновой дубинкой.

Таксист вжался в сиденье, став маленьким и никчемным.

Охранник наклонился и рассмотрел приехавших. Глядел он строго, но, когда встретился глазами с Птичиком, разом расслабился и улыбнулся, показывая белые зубы.

— Вставные, — прокомментировал Птичик.

— Что? — трусил таксист.

— Зубы вставные, — пояснил мальчик. — Это Володя, наш охранник. Он раньше боксом занимался. Чемпионом Молдавии был.

— Ага, — понял водитель.

Птичик выбрался из «Жигулей» и попросил Володю заплатить.

— Разберемся, — еще шире улыбнулся Володя.

— Папа дома?

— Так точно, Анцифер Несторович!..

Нестор обнимал сына, как обнимают любимого ребенка после долгой разлуки.

Еще слабый, Птичик вжимался лицом в живот отца, жадно втягивая носом его запах. Мальчик целовал отца через рубашку, прижимая его ладони к своему лицу, и все вдыхал и вдыхал родное. Он очень соскучился.

— А Верка где? — поинтересовался отец, улыбаясь широко не только сыну, но и всему миру.

— А-а! — махнул рукой Птичик. — С мамой!.. Можно я у тебя жить буду?

— Это твой дом, — ответил отец. — Живи. Надо только со школой определиться!

Здесь на Птичика накинулся Антип, годовалый щенок джек-рассела. Он счастливо лаял, прыгал, напрягая мускулистые лапы, стараясь допрыгнуть и лизнуть Птичика в лицо.

Анцифер хоть и нервничал слегка, но подумал, что поступил правильно.

Позвонили маме.

Мальчик сам сообщил ей о принятом решении. Мать принялась отчитывать сына за то, что он сбежал из больницы, что он безответственный и все такое!..

— Мам, а что ты в больницу не приходила? — Она замолчала, а потом сказала, что Верка будет по нему скучать.

— Пусть на выходные приезжает, это же и ее папа…

Следующим утром Птичик проснулся от солнечного луча, прорвавшегося через тяжелые мешки серых облаков, нависших над миром осенним кошмаром. Луч полоснул по глазам, Птичик сладко зевнул и потянулся до хрустнувшей косточки.

Зачесалась подмышка… Он не торопился ее чесать, дожидался момента, когда зудеть будет так, что терпеть невозможно. Так самый кайф!

Наконец, в невозможности терпеть более, он сунул руку поближе к душе, заскреб ногтями по коже — и вдруг его пальцы ощутили что-то холодное. Он нащупал это холодное и поразился, насколько это холодное — куда холоднее, нежели лед, который он съел.

Птичик скинул одеяло, завел согнутую руку по-йоговски за затылок и разглядел источник холода.

Ровно по центру нежной кожи подмышки имелось черное пятно размером с монету. Птичик потрогал его — и чуть было не обжег указательный палец. Аномалия, похожая на крохотную дыру в черную космическую бесконечность, пугала и извергала из себя небольшие клубящиеся струйки холода…

Глава 3

Мансуровский гранит думал. Но это был не обычный человеческий процесс мышления или рефлексия какая — мысль гранита формировалась тысячелетиями и была она нематериальной.