Читать книгу "Очарование зла - Елена Толстая"

— А нам приходится иметь дело с Мариной в ее целокупности, — продолжал Сувчинский.

— И это неудобно, — заключила Вера, зевая. — Но что же Болевич?

— А… Но я ведь уже сказал тебе, Верочка: он ее бросил. Ничего удивительного. Удивительно другое: что она так страстно увлеклась им! Впрочем, и это можно понять. Он слыл соблазнителем, Казановой, авантюристом; она и клюнула…

Вера поморщилась:

— Как Марина могла «клюнуть» — да еще на такой пошлый наборчик?

Сувчинский пожал плечами:

— Какое это имеет значение, если он, как ты говоришь, даровитый журналист…

Вера молча смотрела в потолок. Соблазнитель, «пошлый наборчик»… Обаяние «амплуа»: первый любовник житейской сцены. Наверняка не обременен какими-либо психологическими (и иными) глубинами. Баловень женщин, баловень судьбы, всякие там бегства из плена, белые-красные-белые, все случайно, везде авантюра. Чем он берет женщин? Лукавой усмешкой, которая как будто предназначена одной тебе — минуя всех прочих, и не только тех, кто рядом, но совершенно не нужен, но и прочих, оставшихся во всей остальной вселенной?

Вера чуть покачала головой, отвечая собственным мыслям. Нет, «наборчик» вовсе не пошлый, а вполне даже подходящий. Другое дело, что Болевич — не для Марины.

…Она потому и повелась на него, что он был в ее жизни первым обыкновенным человеком!

Вера едва не подскочила на постели, сделав это простое открытие.

До сих пор Марина встречала только необыкновенных мужчин. Мужчин, которые позволяли ей фантазировать, мужчин-поэтов (пишущих ей письма издалека), мужчин-офицеров (рано погибших). Ну и еще Эфрон. В своем роде необыкновенная личность (впрочем, Веру Эфрон интересовал сейчас мало).

А Болевич — обыкновенный мужчина. Ласковый в постели — это наверняка. Но — без вывертов, без непременного мучительства, без отвратительной манеры до рассвета терзать истомленную плоть любовницы беседами о судьбах России…

Великая новость для Марины!

«Он не для тебя, он — для меня, — подумала Вера. — Я обыкновенная, как и он. Я, а не ты».

Сувчинский увлеченно продолжал:

— Разумеется, все закончилось ужасно — для Марины. Болевич куда-то уехал, а Эфрон остался при обезумевшей жене. Впрочем, она быстро написала две поэмы… Погоди-ка, вспомню…

Тропою овечьей —

Спуск. Города гам.

Три девки навстречу

Смеются. Слезам

Смеются, — всем полднем

Недр, гребнем морским!

Смеются!

— недолжным.

Позорным, мужским

Слезам твоим, видным

Сквозь дождь — в два рубца!

И в этот миг Вера влюбилась в Болевича. В этот самый миг. Потому что — она знала — Марина всегда предельно точна, в любой детали, в любой фантазии: если она сказала, что в миг расставания с нею у Болевича были слезы — значит, слезы действительно были. Он, соблазнитель, Казанова, — он плакал. Плакал, бросая ненужную любовницу. И она, встав с земли, в которую решила не уходить до срока, побрела домой, к мужу. И там, сварив обед, уселась за стол — писать. И записала — все. Даже эти слезы.

Послание — другой женщине. Болевич плакал.

Теплая волна стукнула в грудь Веры, оживляя ее. Она села в постели и сказала:

— Значит, Эфрон знал об их романе?

— Разумеется. Он очень страдал… Предлагал Марине разойтись.

— Ты это уже говорил.

— Да? Ну, в любом случае Марина осталась с Эфроном.

— Не понимаю… — сказала Вера (на самом деле понимая — все). — И после всего этого они снова дружны. Эфрон представил Болевича как своего друга. Не понимаю…

Счастье понимания разливалось в ее груди, заставляло сиять глаза.

— Ты удивительно хороша сегодня, Верочка, — сказал ей муж, целуя ее перед тем, как уйти одеваться для службы.

* * *

Вера назначила Болевичу встречу в Булонском лесу и, чтобы скоротать время, отправилась в кафе — завтракать со Святополк-Мирским. Этот милый, умный человек нравился ей: он и забавлял ее, и немного раздражал нервы. Вера была с ним «безжалостна», хотя никогда не пользовалась его бескорыстным обожанием в своих целях.

Да, Святополк-Мирский был именно то, что требовалось для сегодняшнего свидания с Болевичем. Он был способен привести Веру в правильное расположение духа перед встречей с «пражским Казановой». Она сидела в кафе, позволяя Парижу течь мимо себя, и трамваи, залихватски гремящие на поворотах, казались ей сегодня особенно трогательными, сродни голенастым парижским девицам на высоченном каблуке; говорят, француженки изящны от природы, но это неправда. Самые изящные француженки — русские, а из русских самая элегантная — полька Матильда Кшесинская. Таков парадокс, над которым стоит задуматься. Возможно, в нем-то и кроется одна из разгадок великой евразийской тайны.

Посмеиваясь, Вера пила кофе, заказанный для нее Святополк-Мирским. Она любила кофе в кафе; дома она готовила его лишь для мужа, но не для себя.

Святополк-Мирский что-то говорил. Вера почти не слушала, только время от времени кивала и вставляла ничего не значащие замечания. Ей нравились мужчины, которые не требовали от нее непременного и деятельного участия во всех их идеях. Со Святополк-Мирским можно было полдня просидеть в грезах о собственном, потаенном, погружаясь в уютное журчание его интеллигентного голоса (о чем он журчал? о России? о евразийской идее? о ценах на молоко?). И неизменно после такого вечера, целуя Вере руку, он говорил: «Ах, Вера, как с вами всегда интересно!» Ну не прелесть ли что за человек?

— …Если бы вы знали, — расслышала она, — как мне хочется задушить, уничтожить, вычеркнуть эти годы, прожитые в Париже!

Вера красиво изогнула темно-русую бровь. На ее собеседника это подействовало магнетически, он уставился на бровь и судорожно вздохнул.

— До чего меня изводят — эти проклятые годы… — продолжал он страстно. — Тянутся, тянутся… И конца им не видно.

Святополк-Мирский обладал еще одной привлекательной, с точки зрения Веры, чертой: он умел жаловаться, не становясь при этом жалким. И сочувствия не требовал. И не ждал никаких советов. Просто говорил и говорил — и такие простые, такие благородные интонации!

С чем бы его сравнить? (Вера задумалась, возвела глаза к ослепительному облаку, с которым солнце вступило в сложные, наподобие танго, отношения.) С ионической колонной? С кушеткой в стиле ампир — только белое и золотое? А если с цветком — то с каким? Возможно, подошел бы тюльпан…

— О, если бы только возможно оказаться в России одним мановением! — продолжал между тем Святополк-Мирский.

— Я тоже не самая страстная поклонница красот Парижа. — небрежно отозвалась Вера, больше из благодарности к князю за его изысканность и простоту, нежели из желания продолжать разговор. — Но я чувствую здесь бешеную жажду жизни, и эта жизнь проносится мимо меня… — Она махнула рукой, показывая на трамвай, на каштаны, на двух девочек в белых носочках и туфельках с пуговками, что бежали по круглым камушкам булыжной мостовой, в дождь разноцветной, а в сухие сезоны серой. — Кстати, — совсем некстати добавила Вера, — как вам показался этот Болевич?