Читать книгу "Любиево - Михал Витковский"

Впрочем, до поры до времени Джесика отдавала себе отчет, что она окружает себя иллюзией, что купленные ею когда-то на базаре грязные перчатки не тянут на шедевр из лайки, а водка, выпитая ночью на трамвайной остановке, мало походит на шампанское. Что все это как бы игра, чтобы легче было опорожнить чарку жизни, содержимое которой не шло ни в какое сравнение с шампанским. Конечно, если присмотреться, — думала она, вынося полные утки и горшки, — на правду это не слишком похоже, мне еще далеко до Алексис, но ведь мы можем договориться, ну, как маленькие детишки, — и она смотрела в зеркало, щурила глаза, будто собиралась отпустить крепкую шуточку в адрес Блэйка Каррингтона или еще лучше — его жены, Кристель.[14]Так договоримся же сразу, что с этого момента она — это я. И Джесика теряла голову от счастья и чувствовала себя гранд-дамой! Важничала и позволяла пациентам услужить огоньком, причем никогда за него не благодарила. Голову она держала высоко, волосы завивала на бигуди, губы красила хоть и гигиенической помадой, но в глубине души считала ее помадой с цветом. Часто подсаживалась к другим санитаркам и уборщицам, сидела в их кладовке и чувствовала себя первой среди них!

— Пан Здислав (что поделаешь, Джесику звали Здислав) точно королева усаживается, ногу на ногу закидывает, оставшимся от обеда хлебом с маслом брезгует! Сигарету через стеклянный мундштук курит! А уж как курит-то, как курит!

И не могли понять санитарки, почему пан Здисек, эта наша королева, никогда не закрутит роман ни с кем из них. Одна санитарка, простецкая баба, завитая мелким бесом и целый день распевавшая песни из Сан-Ремо, накрыла как-то Джесику в котельной, с истопником, в недвусмысленной позе. Со страху даже выронила канюлю, которую потом можно было только выбросить, потому что игла коснулась грязного от угольной крошки пола. «Мария, Мария, Мария», — злорадно замурлыкала любимый хит санитарка и решила следить за Джесикой. С тех пор в комнате для санитарок, слыша похвалы в адрес Джесики, она ворчала:

— Принцесса, принцесса Диана… А как утки вынести, так некому…

Джесика любила ночью приходить в эту старую больницу, а санитарка не ленилась ходить за ней по пятам по всему гигантскому зданию, которому каждая из эпох оставила свои переделки и пристройки. Столь же странным в смысле архитектуры смотрится только варшавский «Младенец Иисус».[15]Джесика то и дело обнаруживала забытые склады, заваленные стульями, негодными лампами и операционными столами. Вымиравшие в ночи коридоры, низкие и длинные, как в бомбоубежище, освещались мертвенным неоновым светом. В этом лабиринте трудно было не заблудиться. Конечно, можно пойти по белым эвакуационным стрелкам на зеленых табличках, но тогда заблудиться еще легче, потому что стрелки сбивали с пути и давали противоречивые указания. Раньше или позже Джесика обязательно натыкалась на стрелку, указывающую прямо противоположное направление. Множество стеклянных дверей, ведущих из отделений на лестницу, было закрыто на угрожающе скрежетавшие цепи. На первом этаже в витрине киоска для больных лежал самый ходовой товар, вроде телефонных карт, соков или номеров журнала «Детектив», чтобы пациенты не скучали и время ожидания собственной смерти убивали чтением о смерти чужой. Ниже — подвалы, в которых, как знать, может, и держали трупы, ведь здесь (и мало кто лучше Джеси знал об этом) каждый день умирало человек по пять. В гуле электричества, в сумрачном и холодном свете она тем не менее не встретила ни одного призрака. Смерть, царившая в больнице, была современной, пустой, как выеденное яйцо, научной, пронизанной электротоками и пахнущей лизолом.

Во время ночных вылазок Джеси запиралась в просторных, пустых и холодных уборных. Вдыхала запах дезинфекции. Как-то раз она открыла окно и бросила взгляд в колодец двора. Мороз ударил ей в лицо, внизу вроде что-то двигалось. В другой раз, тоже во время ночного обхода, она обнаружила совершенно неизвестную уборную над кафедрой кардиологии. Громко скрипнула тяжелая дверь, а эхо спящего отделения реанимации многократно повторило этот скрип. В туалете было безумно холодно, никто, видать, не отапливал его с тех пор, как урезали бюджет. Сейчас в нем был склад: штативы для капельниц, каталки для пациентов, слишком слабых, чтобы передвигаться самостоятельно, старые огнетушители, разбитые стеклянные шкафчики — все это валялось в пыли и смерзалось в камень. Обнаружила она и зеркало, заляпанное недвусмысленными белыми отметинами, грязное, тусклое, но именно поэтому красиво обманывающее. В такие минуты Джеси любила достать из кармана помаду и пошлые белые пластмассовые клипсы (украденные из тумбочки у одной пациентки из женского отделения), ну… вот теперь она настоящая Алексис!

Открыв окно, она увидела, что по противоположной стороне кто-то (какой-то, видать, не слишком сильно больной пациент, наверняка положили на обследование) смотрит на нее, а сам курит (что строго запрещено). Джесика оказалась на высоте, то есть на уровне окна. Распахнула халатик и, не обращая внимания на сумрак и мороз, начала тискать свои соски. Она не знала, могли пациент с этого расстояния разглядеть, что имеет дело с мужиком, или же купился на пластмассу клипсов, пурпур уст и фиолет век, но он вперил в нее взгляд и начал размеренные движения рукой. Или это Джесике только казалось, потому что в сумраке фантазия творит чудеса. На следующий день она увидела, как его на каталке везут на операцию, и подумала, что произвела на него воистину «убийственное» впечатление.

Ключи к туалетам, словно ключи к старинным чертогам, висели на большом кольце. Все двери красились уже раз пятнадцать, и, соскабливая отшелушивающиеся слои масляной краски, можно было перенестись в совсем иные времена. Джесика садилась на толчок и представляла, что у нее месячные. Это ее сразу возбуждало, тем более что дверь она не закрывала и в любую минуту мог кто-нибудь войти. Ей даже в голову не приходило, что этим человеком, скорее всего, может оказаться дед-туберкулезник, волокущий за собой трубку катетера. Она была счастлива, что живет во дворце, большом старом дворце, ведь больница размещалась в средневековой постройке. Пила водку, курила сигареты и снова и снова брала в рот. Никогда ни с кем не поменялась бы… Ну разве этой Алексис лучше, чем ей?

Другие тетки Джесику, эту кисло-сладкую Джеси, недолюбливали. Она долго и небезуспешно училась у Алексис трудному искусству интриги. Она мерзла у телефонных автоматов, тратила мелочь, названивая подругам, бросала свои лепты в общую копилку сплетен, молчала в трубку, изменяла голос через платочек, словом, была сука неприятная. И хотела быть такой! В конце концов тетки стали бояться с ней связываться, потому что все всегда кончалось какой-нибудь изощренной интригой, не говоря уже о сплетнях. Джеси была худая, с продолговатым прыщавым лицом. Впалую грудную клетку обтягивал розовый свитерок, на шею она повязывала платочек с серебряной ниткой. Белые сапожки с надписью «Relax». Меня зовут Джесика Масони и — выше голову, малыш, когда говоришь со мною! Поди сюда, котик, что тебе скажу. Склони свое гетерическое ушко. Скажи тете: отсоси у меня, и тетя у тебя отсосет, посмотри, какие у меня набрякшие соски, когда-нибудь девочки покажут тебе, для чего нужны сосочки. А пока что ты, зайка, слишком маленький!