Читать книгу "Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира - Билл Брайсон"

Я упоминаю об этом потому, что примерно такое же потрясение я испытал, когда, стоя на грязной полоске пляжа в Кале в необычно светлый ясный осенний день, разглядел на горизонте выступ, который не мог быть не чем иным, как белыми скалами Дувра. Теоретически я знал, что до Англии всего двадцать миль, но никак не мог поверить, что, стоя на чужом берегу, могу запросто ее увидеть. Честно говоря, я был до того удивлен, что обратился за подтверждением к человеку, задумчиво проходившему мимо.

— Эскюзе муа, мсье, — обратился я к нему на своем лучшем французском. — Сес вон там Англетерр?

Он оторвался от своих дум, чтобы взглянуть туда, куда я указывал, угрюмо кивнул, словно говоря «Увы, да!», и побрел дальше.

— Подумать только, — пробормотал я и пошел осматривать город.

Кале — интересное местечко. Существует он исключительно для того, чтобы англичанам в жилетах было где провести день. В войну его сильно разрушили бомбежками, и потому после войны город попал в руки планировщиков, отчего напоминает теперь недоразобранный павильон «Выставки цемента» 1957 года. Поразительное количество зданий, особенно тех, что окружают безрадостный «Place d'Armes», больше всего напоминает магазинные упаковки — особенно упаковки сливочных крекеров «Джейкобс». Несколько строений возвели даже поперек дороги — верный признак планировки 1950-х, когда архитекторы обезумели от обилия новых возможностей, какие дает бетон. Одно из главных зданий центра — это всегда разумеется само собой — коробка кукурузных хлопьев, она же «воскресная гостиница».

Но я не жаловался на судьбу. Солнце сияло, как и положено ясным бабьим летом, я был во Франции и в том благодушном настроении, которое всегда сопутствует началу долгого путешествия и головокружительной перспективе — проводить неделю за неделей, ничем особенным не занимаясь, и называть это работой. Мы с женой недавно решили переехать на время обратно в Штаты, чтобы познакомить детей с жизнью в другой стране и дать жене возможность ходить по магазинам до десяти вечера семь дней в неделю. Я недавно прочитал, что, согласно опросу Гэллапа, 3,7 миллиона американцев верят, что в то или иное время они были похищены пришельцами, и мне стало ясно, что я необходим моему народу. Но я потребовал возможности напоследок осмотреть Британию — нечто вроде прощальной экскурсии по зеленому ласковому островку, так долго бывшему моим домом. Я приехал в Кале, потому что хотел заново вступить в Британию так же, как увидел ее впервые — с моря. Назавтра я собирался взойти на первый паром и приступить к серьезному делу — исследованию Британии, ознакомлению с публичным фасадом и укромными закоулками нации; но сегодня я был свободен и беззаботен. И делать мне было нечего, кроме как ублаготворять самого себя.

Я с разочарованием заметил, что никто на улицах Кале не походит на Ива Монтана или Жанну Моро и даже на Филлипа Нуаре. А все потому, что встречались мне одни британцы, одетые в спортивные костюмы. Всем им не хватало только судейского свистка на шее и футбольного мяча в руках. Вместо мячей они волокли тяжелые сумки для покупок, набитые звякающими бутылками и вонючими сырами, и гадали, зачем накупили этих сыров и куда им себя девать до четырехчасового парома на родину. Обходя их, вы слышали тихое жалобное ворчание: «Шестьдесят франков за паршивый козий сыр! Ну, она тебя не похвалит!» И все они на вид мечтали о чашечке чая и солидном обеде. Мне пришло в голову, что ларек с гамбургерами принес бы здесь целое состояние. Можно бы называть их калебургергами. Следует отметить, что, кроме как заниматься покупками и ворчать, в Кале, в общем-то, делать нечего. Перед ратушей имеется знаменитая статуя Родена, и еще единственный музей Musee des Beaux Arts et de la Dentelle (музей изящных искусств и зубов, если я еще не позабыл французского). Но музей оказался закрыт, а до ратуши — далеко тащиться, да и вообще, статую Родена можно видеть на каждой открытке. Я закончил тем, что, подобно всем прочим, стал совать нос в каждую сувенирную лавочку, а их в Кале великое множество. По непостижимым для меня причинам французы проявляют особый дар в изготовлении грошовых религиозных сувениров. В темной лавочке на углу Пляс д'Арм я нашел один по своему вкусу: пластмассовую статуэтку девы Марии, стоящей с протянутыми руками в гроте из морских ракушек, миниатюрных морских звезд, кружевных кусочков сушеных водорослей и полированных крабовых клешней. К затылку Мадонны был приклеен нимб из пластмассового колечка для шторы, а на клешне краба даровитый художник аккуратно вывел нарядную надпись: «Calais!». Я замялся, потому что просили за нее немало, но когда хозяйка магазина показала мне, что к открытке еще и подведен провод и игрушка освещается, как ярмарочный павильон в Маргейте, я задумался, не купить ли такую же вторую.

— С’est tres jolie[7], — проговорила она благоговейным шепотом, когда поняла, что я и впрямь готов выложить за безделушку настоящие деньги, и бросилась заворачивать покупку, пока я не опомнился с криком: «Где я? И что это за гнусный кусок французского merde лежит передо мной?»

— С’est tres jolie, — повторяла она как колыбельную, словно опасаясь нарушить мой сон наяву.

Думается, не часто ей удавалось всучить кому-нибудь «Деву Марию с ракушками и подсветкой». Во всяком случае я, когда за мной закрывалась дверь лавочки, явственно расслышал ликующий вопль.

Затем, чтобы отметить покупку, я заказал кофе в популярном кафе на Rue de Gaston Papin et Autres Dignitaires Obscure. За дверями Кале царит куда более приятная галльская атмосфера. Люди приветствуют друг друга поцелуями в обе щеки и окутываются голубым дымком «голуаз» и «житан». Изящная женщина в черном чрезвычайно напоминала Жанну Моро, улучившую минутку для сигаретки и рюмочки перно в перерыве между эпизодами фильма под названием «La Vie Drearieuse»[8].

Я написал открытку домой и с удовольствием выпил кофе, а оставшиеся до сумерек часы провел, пытаясь подманить к своему столику дружелюбного, но застенчивого официанта в надежде оплатить скромный счет.

Я дешево и поразительно хорошо поужинал в маленьком заведении через дорогу — надо признать, французы умеют-таки готовить жареную картошку, — выпил две бутылки «Стелла Артуа» в кафе, где меня обслуживал двойник Филлипа Нуаре в фартуке мясника, и рано вернулся в свой крохотный номер, где еще немножко поиграл с Мадонной, потом лег в постель и провел ночь, прислушиваясь к грохоту машин под окном.

Наутро я рано позавтракал, заплатил по счету Жерару Депардье — вот это был сюрприз! — и вышел навстречу новому полному обещаний дню. Сжимая в руке неразборчивую маленькую карту, прилагавшуюся к билету на паром, я пустился на поиски паромного причала. Если верить карте, он находился совсем рядом, практически в центре города, но в реальности до него оказалось добрых две мили по пустырю, застроенному нефтеперегонными станциями и заброшенными фабриками, которые перемежались пустошами с упавшими балками и грудами бетонных плит. Я протискивался сквозь дыры в решетчатых изгородях, кружил между ржавыми вагонами с выбитыми стеклами. Не знаю, как добираются к парому из Кале другие, но у меня сложилось отчетливое впечатление, что никто до меня не шел этим путем. Причем меня преследовало тревожное чувство, постепенно переходившее в панику: время отхода приближалось, а паромный причал, хоть и маячил вдалеке, но казалось, не приближался ни на шаг.