Читать книгу "Эмигрантка в стране магазинов - Диана Луч"

Помните, в песне про «очи черные» есть такие слова: «Как боюсь я вас…»? Так вот, муж Чуланщицы панически боялся своей супруги. Не знаю, в чем была истинная причина такого животного страха, но слово Чуланщицы, независимо ни от каких обстоятельств, было для него законом. Даже с такой тривиальной просьбой, как подать рулон туалетной бумаги, он обращался к своей жене не иначе, как «лапочка», «заинька» или «дорогушечка». Знаю только, что она была у него первой женщиной, а он у нее – нет. В общем, влип, бедняга-девственник. В сущности говоря, Чуланщица терроризировала его своими претензиями на каждом шагу. К примеру, если он ей длительное время не улыбался или за всю горно-походную экскурсию так ни разу и не ущипнул за заднее место, Чуланщицу это неминуемо настораживало, и в какой-то момент, не в силах сдержать своего возмущения, она гневно обрушивалась на него, вопрошая: «Ты меня любишь?!» «Ну что ты, милая, конечно», – тут же отвечал ей с заискивающей улыбочкой супруг. И если вечером того же дня Чуланщица приглашала нас к себе в гости на ужин, то во время приготовления еды, раздраженная утренним невниманием мужа, с кухонным ножом или каким-либо другим бьюще-колюще-режущим предметом в руке, она еще раз десять спрашивала у него: «Ты меня любишь?» При такой постановке вопроса, согласитесь, что не только ее муж, а вообще ни один нормальный человек не осмелился бы ответить «нет». Однако в те дни, когда моя новая подруга не могла пойти с нами в горы и компанию на выходных составлял нам только ее муж, то, перелетая, как невесомый мотылек, с камня на камень горной тропинки, он, не прекращая, жаловался на Чуланщицу. Причем, пользуясь ее отсутствием, совершенно не стеснялся в эпитетах, называя ее не иначе, как «ведьмой», «тупицей», «злобной идиоткой» и «командиршей чертовой». Признаться, в душе я ему сочувствовала, понимая, какой это тихий ужас – проживать под одной крышей с чудовищем, сосредоточенным на своей необъятной ненависти к людям всей Земли. Тем более что круг его общения на службе был качественно иным, раз в сто эмоционально и интеллектуально более привлекательным, нежели домашняя обстановка, где единовластно царствовала Чуланщица. Словом, ежедневное возвращение домой должно было казаться ему чем-то вроде посещения доисторической пещеры с ужасным драконом внутри. Но поскольку никаких решительных действий для изменения своей жизненной ситуации муж Чуланщицы не предпринимал, то сам собой напрашивался один-единственный вывод. Скорее всего, его и так все устраивало: зарплата супруги, существенно пополнявшая их семейную казну, приготовленный ужин на столе, посаженная на огороде грядка помидоров, воскресные походы в горы, ужин в Макдональдсе раз в неделю. Все, как у людей, все нормально. А счастье, наверное, в его представлении было чем-то вовсе не обязательным. «А вы знаете, сколько людей в Африке ежегодно погибает от голода?! – декламировал он с наигранно-драматической интонацией. – Да наша жизнь по сравнению с их условиями существования – просто сказка!» А ведь сказки бывают разные, и с хорошим концом, и с плохим, и с Кощеем Бессмертным, и с прекрасным Царевичем-Королевичем, и с Доброй Феей, и с Бабой-Ягой… Интересно, какую из них он имел в виду?

* * *

Между тем, распрощавшись с профессией уборщицы, я вплотную занялась поиском следующей работы, и вскоре мне удалось устроиться помощницей повара в ресторане того самого коммерческого центра, в котором работал муж Чуланщицы. Кстати, он же мне и посодействовал с трудоустройством. Что и говорить, поначалу благодарности моей не было предела, пока, наконец, я не увидела предстоящего объема работы. Если честно, проблема моего выживания в условиях ресторанного сервиса заключалась не столько в дискриминации по национальному признаку, сколько в эксплуатации человека человеком. Каждый девятичасовой рабочий день начинался у меня с чистки огромного мешка картошки и трех баков моркови, а в обеденное время продолжался посудомоечной работой. Без преувеличения скажу, что только робот мог бы не сломаться, перемывая ежедневно, помимо посуды, по восемьдесят кастрюль и сковородок диаметром от полуметра до метра с гаком. Именно это являлось причиной постоянной смены рабочего персонала на кухне. А если точнее, то на посудомоечной работе никто больше трех-четырех месяцев не выдерживал. Некоторые посудины были настолько гигантскими, что мне невольно вспоминалась сказка про Бабу-Ягу, которая посадила на сковородку двоих детей, чтобы зажарить их в печке. К сказанному добавлю лишь, что по прошествии всего пары месяцев этой работы я стала ощущать себя совершенно опустошенной. По приходу домой мне ничего не хотелось делать: ни читать, ни гулять, ни сидеть за компьютером, только тупо лежать перед телевизором, пялиться в него, ничего не понимая, и стонать от боли во всем теле, каким-то непонятным образом распространявшейся даже на брови и пальцы на ногах. А вдобавок к этому, голова соображала с каждым разом все меньше и меньше. Кстати говоря, оценивая полученный на кухне трудовой опыт, я поняла, почему представители подобных профессий не имеют никаких приличных хобби, а все выходные посвящают беспросветному пьянству. По сути, работая в таких нечеловеческих условиях, они не живут, а выживают, а когда вы выживаете, то чисто технически совершенно не важно, как это происходит. Полагаю, по той же самой причине пропадает интерес к жизни у очень древних старичков, которые живут себе да живут, не задаваясь вопросами «как?» и «почему?»

Так или иначе, но помимо запредельного физического труда, другим отупляющим день ото дня фактором для меня стало общение с коллегами по кухне, поварами и официантками, разговаривавшими между собой исключительно на местном матерном. Можно даже сказать, что непрерывно исходивший от них мат-перемат обладал в своем роде безупречным стилем, поскольку даже такие слова, как «стол» или «погода» принимали у них матерную окраску. Казалось, будто у этих людей во рту был установлен какой-то специальный аппарат, заменявший все до единого слова на аналогичные, но в указанном направлении. Вдобавок к этому шеф ресторана оказался, мягко говоря, исключительно неприятной личностью. При взгляде на его каменное, без единой морщины, лицо (несмотря на то, что на тот момент ему было около шестидесяти) становилось понятно, что просить о какой-либо, даже временной, уступке не имело никакого смысла. Кожа «генерала-полковника» нашей кухни была снабжена плотнейшим панцирем циничности, делавшей его абсолютно невосприимчивым к человеческим страданиям. Никогда не забуду, как одна из помощниц повара на моих глазах получила сильные ожоги обеих рук. Позднее выяснилось, что они были второй и третьей степени. Рыдая от боли, она бросилась в кабинет шефа, а тот запер ее там на целых полчаса, и сам в это время преспокойно отправился в отдел кадров для выяснения, чем это для него может закончиться. И только убедившись в том, что лично ему за этот несчастный случай не будет сделано никакого взыскания, он выпустил страдалицу из своего кабинета и распорядился вызвать ей скорую помощь. Еще помню, как другая сотрудница по работе, готовя салаты, порезала себе руку ножом так, что кровь хлестала из нее фонтаном. Однако увидевший ее шеф ресторана полностью проигнорировал страдания несчастной, ледяным тоном приказав ей забинтовать рану всеми имеющимися на кухне бинтами, которых, к слову, там было всего три, а затем живой или мертвой доработать до конца смены. Но, пожалуй, самое садистское отношение, свидетельницей которого мне довелось стать, было проявлено им по отношению к другой напарнице по работе. Эту женщину, находившуюся на восьмом месяце беременности, он принудил ежедневно поднимать и переливать из одного в другой двадцатикилограммовые баки, строго-настрого запретив остальным служащим ей помогать. Всякий раз проходя мимо несчастной и наслаждаясь ее страданиями, шеф брезгливо морщился и выдавливал из себя: «Ты только смотри, в суп-то не роди…» В общем, проработав в том ресторане несколько месяцев, я поняла, что если оттуда не уйду, то очень скоро стану физическим и психическим инвалидом, а после подобной деградации уже никогда не смогу оправиться. И вскоре я оттуда уволилась.