Читать книгу "Фигурек - Фабрис Каро"

Одни, другие, третьи, четвертые похороны (Поля Сориано, Фредерики Манжо, Шанталь Риполь и Марселя Пиаже) — нет как нет. Ну и как в таких условиях оценить по достоинству качество стольких церемоний? А никак! Но стоит подумать о девице Манжо… Если бы я был в нормальном состоянии, Фредерика Манжо намного опередила бы Антуана Мендеса, о да, сто очков дала бы вперед. На самом деле все ведь совпало на редкость удачно, все позволяло сделать из этих похорон подлинный шедевр! Тут тебе и редкая болезнь, и скоропостижная кончина, и друзья покойной, один за другим подходившие к гробу, чтобы, сдержанно рыдая, положить туда письмецо, и ангельское личико усопшей — престол украшала ее увеличенная фотография — и апогей церемонии: зазвучавшая в храме любимая песня почившей — «Puisque tu pars» Гольдмана[8]… М-да, все кругом в слезах, а я ищу взглядом этого пьянчужку — ну и дела!

Вот она — ирония судьбы! Я начинаю опасаться: а вдруг с ним что-нибудь случилось? Я перестал спать. Ночи напролет я снова и снова прокручиваю в памяти его монолог, возвращаюсь к сцене, разыгравшейся между нами, голос толстячка звучит в моих ушах, и, в конце концов, все произошедшее уже представляется мне трогательным.

На этой неделе я казался моим друзьям особенно молчаливым, но и особенно раздражительным. Настолько, что даже Жюльен старался не говорить со мной о своих семейных проблемах. Ему мое состояние казалось результатом пережитой вербальной агрессии, и он повторял: надо уладить все это как можно быстрее, — в чем был определенно прав.

19

Я уже и надеяться почти перестал — а он тут как тут: в отделе напротив, лениво катит заваленную покупками тележку. Вне себя от необъяснимой радости, как сумасшедший мчусь к нему по проходу. До него остается не больше двух метров, когда по выражению его лица догадываюсь, что он отнюдь не разделяет моего энтузиазма. Все-таки решаюсь подойти.

— Нет, вы только гляньте, вот и доносчик… И ты еще смеешь ко мне приближаться после того, что сделал?

— Послушайте, я как раз и хочу попросить прощения за то, что произошло во время нашей последней встречи… Мне не следовало так рьяно обороняться… У меня ведь не было ни малейшего намерения доносить на вас кому-то и…

— Брось заливать-то! Все равно не поверю, что ты испытываешь раскаяние из-за того, что настучал на меня. Я знаю, что это ты, и было бы справедливо набить тебе морду, но на самом деле мне наплевать, здесь или где…

— Ничего не понимаю и клянусь, что я не…

— Да? А почему тогда я здесь, как ты думаешь? Повышение по службе? Как бы не так! Супермаркет — это десять часов в день… Была у меня непыльная работенка при жмуриках, пока тебя не встретил, и вдруг, просто-таки случайно — назавтра — бац! Новое назначение! Скажешь, и впрямь случайно, да?

— Простите, я не понял ни единого слова из всей вашей речи… Но как бы там ни было, если я и совершил, помимо своей воли, какую-то оплошность, то искренне сожалею об этом, можете мне поверить.

Некоторое время он молча, пристально в меня всматривается, почесывая воображаемую трехдневную щетину.

— Хм… Ты хочешь сказать, что не ишачишь на Фигурек?

Я пожимаю плечами и поднимаю брови в знак удивления: иначе было не ответить на вопрос, который прозвучал для меня так, словно был задан на чистейшем японском языке, — просто никакой разницы.

— Ах ты, мать твою…

Выругавшись, он продолжает молча сверлить меня взглядом, явно раздосадованный. А я — тоже молча — стою столбом, и выглядит это, наверное, довольно глупо. По соседству с нами какая-то дама со странным цветом волос никак не может выбрать зубную пасту, и заметно, что наше присутствие ее беспокоит.

— Ладно, слушай, я-то, между прочим, тут вкалываю, давай назначим встречу после того, как освобожусь, в 21.00 у бистро «Столбы», да не опаздывай, страх как не люблю тех, кто опаздывает.

20

Около десяти. Он показывается в дверях бара. Делаю ему знак: жду, мол — идиотский знак, будто у нас любовное свидание назначено… Он тяжелой поступью двигается по залу, даже головы не поворачивая, пожимает по пути руки парочке завсегдатаев, падает на стул напротив меня и басовитым своим голосом заказывает стакан красного. Несколько минут, пока официант не доставил выпивку, он сидит и молчит — глаза в пол, толстые пальцы барабанят по столешнице, выдавая какой-то весьма приблизительный ритм. Но едва перед ним возникает стакан, он оживляется, хватает его, мигом опустошает, заказывает другой и… снова принимается барабанить пальцами-сардельками по столу. Так повторяется семь раз, и за все это время он не удостаивает меня ни единым словом.

Держа в руках восьмую порцию красного, он наконец решается поднять на меня помутневшие бессмысленные глаза.

— Я тебе ничего не должен, согласен? Я ничего тебе не должен.

— Разумеется, нет, я…

— Да, я ничего не обязан тебе объяснять и не обязан сидеть тут с тобой. Если я и пришел сюда, то ради себя самого, мне остоелозило жить во лжи, такое выносить трудно. Поскольку я уже и так сказал слишком много, надо бы покончить со всем этим. Только учти: мне это нужно только для того, чтобы облегчить душу, тебе я ничего не должен.

Он ничего мне не должен и, кажется, хватается за эту нехитрую мысль, как утопающий за соломинку. Ладно. Киваю вполне механически, а он:

— Давай — выкладывай начистоту, что тебе надо!

Вот те на! Выкладывай, что тебе надо! Мне это надо? Ох, редко встречалась мне подобная гордыня! Представляете, как если бы зашел пациент в кабинет врача и предложил тому: «Ну, доктор, а теперь выкладывайте, зачем я вам нужен!»

— Ну-у-у… Я…

— Я тридцать лет кручусь во всем этом. Старейшина из старейшин. А они все-таки ставят мне палки в колеса. Они никогда не любили умников, но мне плевать, они знают, что я способен от них даже мокрого места не оставить, они меня боятся. Даже их санкции — чистый блеф, пыль в глаза пускают, потому как, дескать, надо наказывать, чтобы все не слишком-то шло вкривь и вкось. Но на самом деле я в куда более выгодном положении, чем они, это я у власти, у них там все на соплях держится, а потому вся их мышиная возня и есть мышиная возня, ничто иное…

И, тем не менее, чертова эта возня продолжается две сотни лет. Придумал всё некто Рокбрен, когда откололся от Великой Ложи. Это был крутой масон, не такой баран, как остальные, не из тех, кто готов на любую подлость ради того, чтобы помочь мерзавцу-брату. Потому что им, сволочам, очень было на руку делать распоследние гадости, зная, что высокопоставленные братья их точно защитят. А Рокбрен был другой. Но, тем не менее, властью обладал. Другой — это значит, что у него была совесть и этические принципы. А у этих сволочей этика и не ночевала. Рокбрен был человеком, доверяющим своему инстинкту, и он был мягкосердечным человеком. Собственно, благодаря мягкосердечию Рокбрена Фигурек и образовался…