Читать книгу "Лондонские поля - Мартин Эмис"

С тех пор я несколько раз выходил из дому и бродил по окрестностям; да, совершил несколько робких вылазок. Первая же вещь, которую я заметил на улице (я едва на нее не наступил), поразила меня как нечто, что я принял было за квинтэссенцию Англии: промокшая в луже булка белого хлеба, похожая на мозги животного, гораздо более тупого, чем любая овца. Пока, однако, мне не кажется, что здесь все так уж гадко, как утверждают некоторые. По крайней мере, все более или менее понятно. Уезжал я на десять лет, и что здесь происходило? Десять лет Относительного Упадка.

Если Лондон — это паб, и вы хотите знать о нем все, то куда вы пойдете? Вы пойдете в лондонский паб. И то краткое, единственное происшествие в «Черном Кресте» привело в движение все повествование. Кит Талант — фигура беспроигрышная. Кит просто великолепен. А я сейчас усиленно изучаю третьего нашего приятеля — призрачного глупыша-голубка, Гая Клинча, который, к ужасу моему, кажется по-настоящему приятным человеческим существом. Оказывается, я наделен поразительной способностью втираться в доверие. Но ничто в этом мире не происходит без участия какой-нибудь девушки. Ни черта я не верю, ничуть не надеюсь на то, что хоть что-нибудь может произойти без девушки. Николь Сикс — просто чудо, она способна дать нам абсолютно все. Она подходит мне как нельзя лучше. И теперь она все возьмет в свои руки.

Англичане, господь их прости, любят поговорить о погоде. Но в наши дни и все остальные на этой земле склонны заниматься тем же. Ведь именно теперь погода каким-то образом перестала зависеть от состояния атмосферы и, в некотором смысле, не поддается даже метеорологии (так можно ли в самом деле именовать ее погодой?). Говорят, что так оно и будет до самого конца лета. Я ничуть не против, но только с одной оговоркой. Не в тот год все это случилось — случилось это в год странного поведения. Меня это настораживает. Погода, если мы по-прежнему будем называть ее так, часто выдается прекрасной, но, кажется, она едва не доводит меня до истерики — как, впрочем, и все остальное, что происходит сегодня.

Глава 2. Жертва

Черное такси отъедет прочь, навсегда исчезая из памяти. Его шоферу заплатит, прибавив порядочные чаевые, та, чье предначертанье — быть убитой. Она пойдет вниз по тупиковой улочке. Ее будет поджидать тяжелый автомобиль; его фары зажгутся, когда он станет грузно подкрадываться к ней. Он остановится, работая на холостом ходу, и распахнется пассажирская дверца.

Лицо его будет скрыто в темноте, но на пассажирском сидении она увидит разбитые стекла, а у него на коленях — приготовленную монтировку.

— Садись.

Она наклонится вперед.

— Ты, — скажет она с напряженным узнаванием. — Всегда ты.

— Давай садись.

И она заберется внутрь…

Что это за судьба такая, что за состояние (и, возможно, подобно окончанию последнего слова, это состояние женское: ведь в последнем слове женское окончание), что это такое, каково это, что означает: иметь предначертанье быть убитой?

В случае Николь Сикс — высокой, темноволосой, тридцати четырех лет от роду — это связано с длившимся всю жизнь заблуждением, которое само по себе не было непреодолимым. С самого начала, с того мгновения, как мысли ее стали последовательны, Николь осознавала о себе две странные вещи. Второй странностью было то, что она никогда никому не должна говорить о странности первой. Первой же странностью было вот что: она всегда знала, что случится дальше. Не то чтобы все время (она не прибегала к своему дару каждую минуту) и отнюдь не до мельчайших подробностей, но она всегда знала, что произойдет в ближайшем будущем. И с самого начала у нее была подруга — Энола, Энола Гей. В действительности Энолы не существовало. Она появилась изнутри головы Николь Сикс. Николь была единственным ребенком в семье и знала, что так оно всегда и будет.

Можете себе представить, чем это все оборачивалось. К примеру, Николь семь лет, и ее родители собираются взять ее на пикник, куда они отправляются вместе с другой семьей — а что, там ведь будет Доминик, миловидный парнишка, который, возможно, станет ее приятелем, живым приятелем единственного ребенка. Но крошка Николь, углубленная в романтические мысли и вполне счастливая со своей Энолой, не желает никуда ехать (вы только посмотрите, как она вопит, как цепляется за мебель!). Она не желает никуда ехать, ибо знает, что этот день завершится весьма разорительно — кровью он завершится, йодом и слезами. И это оказывается правдой. В сотне ярдов от взрослых (столь недоступных, восседающих вокруг квадратной скатерти в ласковых лучах солнца) Николь стоит на вершине холма рядом со своим новым другом — таким милым Домиником. И Николь, конечно же, знает, что сейчас произойдет: она оступится или замешкается и, чтобы удержать равновесие, взмахнет руками, при этом случайно толкнув своего товарища по играм вниз, на обломки скал, в заросли колючих кустов. Потом она будет бежать и кричать, ехать куда-то в полном молчании, сидеть на больничной скамейке, покачивая ногой и апатично выпрашивая мороженое. Так оно все и произойдет. В возрасте четырех лет она видела по телевизору штормовое предупреждение: концентрические круги возможных разрушений, а в самом центре этой мишени — Лондон, подобный «бычьему глазу». И это, знала она, тоже случится. Это лишь вопрос времени.

Когда Николь была хорошей, она в том удержу не знала. Но коль плохой она бывала… В отношении своих родителей она не питала никаких чувств: это было ее безмолвной, упрятанной глубоко внутри тайной. Так или иначе, они умерли оба, вместе — случилось то, о чем она всегда знала. Так к чему ненавидеть их? К чему их любить? После того, как ей позвонили, она задумчиво поехала в аэропорт. Сама машина казалась каким-то туннелем, продуваемым холодным ветром. Сотрудник аэропорта провел ее в зал для «особо важных персон»: там был бар и около сорока или пятидесяти человек, в той или иной мере обуреваемых горем. Она проглотила бренди, что сунул ей в руки стюард. «Это бесплатно», — заверил он ее. Включили телевизор. После этого произошло нечто невероятное (даже Николь оцепенела) — по телевизору стали крутить документальный фильм: разбросанные части человеческих тел и ряды мешков для трупов, уложенных где-то на французских полях. Многие в зале разразились протестами, яростными возражениями. Один старик, совершенно обезумев, все совал деньги сотруднику пресс-службы. Николь невозмутимо выпила еще бренди, размышляя о том, как это смерть может настигать людей, настолько к ней не подготовленных. Этой ночью она занималась акробатическим сексом с каким-то пилотом, которому, конечно, не может быть прощения. К тому времени ей было девятнадцать, и она давно жила отдельно от родителей. Могущественно, колдовски, непреодолимо привлекательная, Николь, однако же, не была красивой. Но была она уже на дурном ветру, на ветру, который не надует ничего доброго.

Если рассматривать все это в более общем плане — принимая во внимание все человеческие обломки, которые она оставляла в несущемся за нею потоке воздуха, все нервные срывы, разбитые карьеры, позывы к самоубийству, отравленные ссорами браки (и еще более отвратные разводы) — то сноровка Николь в предвидении будущего оставляла ей лишь пару-тройку твердых убеждений: что никто на свете не полюбит ее в достаточной мере, а те, что полюбят, не будут достойны того, чтобы быть в достаточной мере любимыми ею. Типичный роман Николь завершался в дверном проеме ее мансарды, когда ее «текущий мужчина» совершал спринтерскую пробежку по коридору, путаясь в брюках, спущенных до колен, в распоротом пиджаке, накинутом на распоротую рубашку, а вслед за ним яростно мчалась Николь (порой в ночнушке, порой в нижнем белье, а порой голая, едва прикрытая наполовину сползшим полотенцем), либо чтобы ускорить его отступление с помощью грязных ругательств и ловко запущенной пепельницы, либо чтобы вернуть его любовь посредством извинений, ласк или же просто силы. В любом случае мужчина не останавливался. Это — без вариантов. Частенько она выбегала прямиком на улицу. Несколько раз отправляла кирпич в поджидавшую его машину. Чуть больше раз укладывалась наземь прямо перед капотом. Это, конечно, ничего не меняло. Машина всегда уезжала на максимальной скорости, какую только позволяли ее технические данные, хотя порою и задним ходом. Мужчины Николь и быстрота их побегов… Вернувшись к себе в квартиру и, может быть, промокая кровь на запястьях — или прижимая кубик льда к губе (или кусок мяса к подбитому глазу), Николь глядела на себя в зеркало, глядела на то, что оставалось, и думала, как это странно — как это странно, что она все время оказывается права. Она всегда знала, что все закончится таким вот образом. И все сбывалось. Дневник, который она вела, был поэтому всего лишь хроникой предсказанной смерти…