Читать книгу "Последний из миннезингеров - Александр Киров"

– Не фиг вам там делать.

– Ты обиделся на них просто, – предположил Берроуз.

Фунтик на этих словах хмыкнул и недобро закивал.

– Да ладно, – вдруг поддержал Фунта Алексеев. – Нобель и вправду гнусный тип. От него мертвечиной за версту разит.

– Кариес просто, – вновь предположил Берроуз, но вдруг сам себе удивился. – Да что я его защищаю? Черт с ним.

Как бы между прочим отметим, что «комитет» этот «нобелевский» стал быстро разрастаться, и к нему примкнули несколько не блещущих интеллектом и моральными достоинствами, но достаточно мощных физически мужиков.

15

Следует отметить как второе важное событие, что наш Фунтик, кажется, влюбился.

Когда Верка появилась на пилораме, мужики сглотнули слюну. Тем более что заступиться за Верку было некому. Ее мужа, скорее всего, убили за то, что воровал на пилораме, дом сожгли…

Она была не то чтобы красива, она была, может быть, даже вульгарна, но в ней чувствовалась душа. И этого обстоятельства было достаточно, чтобы к ней потянулись мужики.

Первым решил попробовать счастья Нобель и кошачьей походкой покрался в сторожку, где она отдельно ото всех обедала. Сторожа на это время деликатно уходили гулять по участку.

Вернулся Нобель через полчаса. Уходил он под гнусное подмигивание и подначивание, да и сам отчетливо бубнил: «Ща я ее уделаю!» А когда вернулся, сказал просто:

– Кто к ней сунется, задавлю.

Ему не то, чтобы поверили, но к Вере больше никто из мужиков не лез. Она была закреплена за Нобелем.

А при чем здесь Фунтик?

Фунтик влюбился в Веру с первого взгляда.

Естественно, он знал такое слово – «любовь», но только на слух. И не пытаясь дать слову этому определения, скажем лишь, как вел себя Фунтик в ситуации типа «любовный треугольник». А вел он себя мудро. Во-первых, не сводил с Веры глаз. А во-вторых, набрался терпения и стал ждать.

Мирза назначил Веру учетчицей. Был у хозяина перед ней должок морального плана, настолько весомый, что даже он чувствовал что-то вроде угрызений совести. Муж Веркин прослужил около десяти дней боксерской грушей в «пионерском лагере» дуболомов, которых заслали в окрестные леса на месяц для спецподготовки и повышения уровня квалификации аж из области, а может, и выше. Об этом даже он, Мирза, не знал.

Да, а мужа Веркиного, вернее, что от него осталось, аккуратно в лесу и зарыли. Без гроба только.

16

– Я п-последний раз повторяю свой вопрос! Кто систематически воровал с пилорамы пиломатериал?

Б-бу-бух!

Их держали в камере третьи сутки. Держали, кажется, лишь для острастки и в надежде, что они хоть что-то знают. А в то, что ничего глобального им не известно, Мирза, наверное, поверил еще у сторожки, когда их троих страшно избили, когда один из «акробатов», Старшой (мокрушник), снял со спины пистолет, заставил Алексеева взять ствол в рот и, сосчитав до десяти, нажал спусковой крючок. Механический щелчок откликнулся тупой болью в голове последнего. Берроуз был в ступоре, Фунт бледен как сама смерть и то ли сжат пружиной, то ли парализован страхом.

– В камеру! – властно распорядился Мирза.

А потом их трое суток тупо допрашивал пьяный участковый, неумело постукивая дубинкой по почкам, промахиваясь, уродуя позвоночник.

На четвертые сутки освободили. Есть за все время не давали, пару раз подносили сильно разведенного спирту. Участковый панически боялся, чтобы никто из заключенных не впал в алкогольную кому прямо в участке. Бумаг потом не оберешься. За моральную поддержку он взял в качестве компенсации часы Берроуза и отправился с ними к Тугрику.

17

Фунт, Берроуз и Алексеев, усталые и изможденные, съели на троих всухомятку буханку хлеба и поползли на бугор, с которого открывался вид на пилораму, а далее дорога шла вниз… И не узнали ее. Пилорама с четырех сторон была обнесена колючей проволокой, в четырех углах ее стояли вышки, одна – в центре. Деревянные ворота сменились железными.

Трое переглянулись, и весь ход их мыслительных рассуждений в пяти словах выразил Фунт:

– Ну что: туда или обратно?

Они подумали и дружно решили:

– Туда.

А никакого обратно у них, по сути, и не было.

У ворот пред ними выросли похожие на акробатов незнакомые крепкие мужики.

– Куда?

– Домой!

– А! Ну летите, голуби…

18

Всем упомянутым событиям предшествовало одно важное обстоятельство, о котором узнать можно было только из разговора близнецов. Напомним, что они называли друг друга просто: Малой и Старшой и только друг с другом делились рабочей информацией, то есть тем, что было связано с Мирзой. А с Мирзой для них было связано все.

Событие это случилось за сутки до избиения сторожей.

– Слышь, Малой! – разбудил Старшой брата (в ночные часы они дежурили по очереди).

– А!

– Вставай, беда!

– Что случилось?

– Шеф свою… забуцал.

Малой вскочил:

– Ну!

– Ну! Говорит, что с кровати упала, да фиг там: все стены в сгустках. Башку ей, козе, пробил… Там и от башки-то ничего…

– Так она, вроде, все делала…

– Да ты его не знаешь, что ли?

– И чего…

– Короче, так. Сейчас полтретьего. Темно как в танке. Ее колдырь неделю в штопоре, галюны уже рисует. Я сходил посмотрел – в отрубоне полном. Давай ее в пакет и к нему под бок. Дальше видно будет. Шприц возьми и ампулы. Кольнем, если что.

– А шеф что?

– Плачет опять в сортире. Надо его тоже кольнуть, да и баиньки в гостевую. Вернемся, убираться надо… Короче, часам к шести только управимся. Пошли.

19

Пришло время подробнее рассказать о Мирзе.

Однажды в тихом московском сквере встретились два больших человека. Один из них был в мундире с погонами, в которых я, прошу прощения, не специалист. Это был явно москвич – и по манере независимо, нагловато держаться, и по лоску, и по лицу.

Его собеседника или кого-то похожего на него автор видел пару раз в Ростове-на Дону, в том его районе, о котором поют: «Левый, левый, левый берег Дона…» И оба раза отметил такт и уважение, с которым общались с ним люди. А поскольку автору однажды довелось видеть его в богатой шашлычной (издалека) в окружении благоговейно настроенной братвы голым по пояс, то можно было по достоинству оценить нательную живопись в виде татуировок сего неофициального лица.

Впрочем, доморощенный литератор просит прощения, что суется в такие чуждые ему сферы жизни, может быть, ему там нечего делать. А может, и есть что. А может, делать и нечего, но смотреть пора. Повнимательнее. И соваться тоже.