Читать книгу "Сто дней - Лукас Берфус"

Здесь оседали и продавали свои товары купцы из Индии и с Аравийского полуострова. Немецкие, французские, бельгийские торговые дома открывали свои филиалы. Господ из Европы охранял полк аскари — чернокожих солдат с побережья Индийского океана. Какое-то время казалось, что поселение обретет черты настоящего города, первого в стране, где до этого люди жили в деревушках, разбросанных по холмам.

Когда война в Европе была немцами проиграна и бельгийцы получили свою долю из конкурсных земель, Кигали начал приходить в упадок. Новые хозяева относились к каждому более или менее крупному населенному пункту с подозрением, видя в нем рассадник распущенности и питательную среду для протестных настроений. Они разделяли и властвовали, поддерживали старую королевскую династию и самого мвами, который восседал в своей резиденции далеко от Кигали, что не мешало ему видеть, как с развитием нового города его влияние на состояние дел в стране стремительно падает. У бельгийцев была собственная столица — Астрида, переименованная потом в Бутаре. Только после свержения монархии в ходе революции 1961 года и изгнания бельгийцев для Кигали вновь наступила пора расцвета. Молодая республика нуждалась в столице, в которой не было бы места прежним правящим кланам. По этой причине началась активная застройка Ньяругенге — восточного склона центрального холма. Новые улицы асфальтировались и освещались, на них селились люди с достатком. Беднякам, отовсюду стекавшимся в город, участков под жилища не выделяли, поэтому в болотистых низинах возникли стихийные поселения. Землю в узких долинах облагораживали, в город оттуда везли маниок, бананы, фасоль, кофе. Со дна болот люди брали глину, лепили из нее стены хижин и там же, на болотах, срезали папирус, чтобы сплести крышу. Настоящих трущоб страна не знала. В общем и целом Кигали был уютным местечком — с метеными улицами, с тенью от палисандровых деревьев и куда более безопасным, нежели многие города Европы. И потому — ужасно скучным. Посмотреть фильм вместе с другими жителями не представлялось возможным, не было театра, концерты не устраивались. Казалось, люди здесь не нуждались в развлечениях, — напротив, они любили дни ничем не знаменательные, однообразные. Чем меньше происшествий, тем лучше, спокойнее.

Лишь субботы вносили в мою жизнь некоторое разнообразие. Я бродил по Кьову, кварталу дипломатов и чиновников высокого ранга, обходил центр и держался южной стороны, пока дорога не приводила меня в район возле мечети. Там, в исламском квартале, я покупал в ларьке порцию жареного мяса, пил, вкушая его, пиво и смешивался с толпой перед Региональным стадионом. Иногда поднимался на один из холмов, оставлял позади себя покрытые асфальтом улицы и удалялся в поля.

То, что кормило людей, росло вперемешку: банановые деревья рядом с темно-зеленым маниоком, высоченные стебли проса, которое они называли здесь сорго, и авокадо среди кофейных деревьев… Как когда-то в Эдеме. Мне нравилось ходить по узким тропинкам, петляющим по плантациям и соединяющим простые, обмазанные навозом кирпичные хижины. Дворы стояли в окружении миатси — растений с трубчатыми, толщиной в карандаш стеблями; их легче было представить в воде, чем на суше. Дальше дорога вела сквозь рощу из эвкалиптов и пиний, иглы которых клонились долу, как длинные ресницы. Землю укрывал ковер из цветов с темно-фиолетовыми лепестками, и мне казалось, что за мной следят тысячи кошачьих глаз. Потом от деревьев вдруг отделялись какие-то фигурки, они приближались ко мне бесшумно, крадучись, робко, уже можно было различить лица, и в конце концов я оказывался в центре детского хоровода: меня окружали полуголые мальчишки в драных штанишках и девчушки в заскорузлых от грязи рубашонках. Юные обитатели горных хуторов, чья кожа была раскрашена красной глиной, опасливо поглядывая, стояли в выжидательных позах, но вдруг по чьему-то неведомому мне знаку внезапно переставали бояться и радостно бросались на белого человека, кричали умуцунгу! умуцунгу!, тянули меня за брюки, старались протиснуться между ног.

Шум привлекал других детей, они прибегали с полей гурьба за гурьбой, и я видел уже не детей, а гномов и горных духов и не знал, настроены они дружелюбно или намерены разорвать меня, что сделали бы тогда играючи. Ребятня пахла жизнью — коровьим навозом и простоквашей, и однажды я подумал, что было бы не так уж и плохо стать таким же, как любой из этих мальчишек. Кожа у меня была бы черной, голова — кучерявой, я бы знал, как меня зовут, но не знал бы, как пишется мое имя. Зато мог бы с легкостью перечислить загадочные пока для меня названия разных растений — имхати, аматеже, бикатси, аматунда… И этот терпкий запах не ударял бы мне в нос: просто потому, что я бы сам пах так же — пашней, молоком, скотиной.

Первые недели моей жизни и работы в Кигали пришлись на последние дни старого доброго времени, на последние минуты мира, а любому миру свойственна скука. Не прошло и трех месяцев, как все обратилось в свою противоположность и из-за маски нормального бытия выглянуло чудовище. Но в дирекции приближение катастрофы почти не ощущалось. Ощущалось, пожалуй, лишь легкое беспокойство, едва ли угрожавшее реализации наших проектов. Правда, сильную озабоченность вызывало падение цен на кофе. Американцы вышли из международного договора об экспорте этого продукта. Высокими ценами во времена холодной войны янки старались не допустить, чтобы крестьяне, выращивающие кофейные деревья, брали сторону коммунистов, теперь же коммунистов не было, и американцы потеряли интерес к искусственному поддержанию цен. В марте, перед моим приездом в страну, экспортные кооперативы получали девяносто центов за фунт арабики. Месяцем позже, в апреле, это были еще семьдесят. До октября включительно цены вроде бы понемногу росли, затем, ровно в тот момент, когда повстанцы начали наступление, они рухнули. В конце года крестьяне еще получали половину того, что им платили в январе, — смехотворные сорок семь центов. И постепенно все разорились. Сначала крестьяне, потом обжарщики, а под конец и фирмы-экспортеры. А из чего состояла экономика этой страны? Из тридцати пяти тысяч тонн кофе. Да из парочки чайных кустов. Цена не поднялась ни в январе, ни в феврале и ни в марте. Мы радовались жалким пяти центам, на которые цена за фунт выросла в апреле. Радовались тому, что падение прекратилось и что в течение всего следующего года цена не опускалась ниже пятидесяти центов. Чтобы удержать цены на сносном уровне, дирекция платила крестьянам пятьдесят миллионов. Не помогало. В казну не поступало больше доходов, и деньги, это успокоительное средство для всех недовольных, у правительства кончились. Чиновники принялись искать новые источники бюджетных поступлений. Не зря говорится: чей хлеб жую, того и песенки пою. И когда президент перестал набивать клювики и делать это стали другие люди, птички вдруг запели — каждая на свой лад. В Гисвати, по слухам, крестьяне вырывали кофейные деревца и сажали на их месте бананы. Пиво из них всегда можно было продать, важнее же всего было то, что пиво не облагалось таким высоким налогом, как кофе.

Время работало против нас, каждый день приближал столицу, да и всю страну, к катастрофе, а вот мне жилось с каждым днем все лучше.

В приюте пресвитерианцев я прожил более двух недель — дольше, чем планировалось. Ссылались на краску, которая должна была со дня на день поступить в Кигали из Швейцарии. Я же считал отсрочку с переездом испытанием на стойкость к фрустрации — это выражение часто употреблялось в дирекции и обозначало обязательное свойство успешного кооперанта, каковым в результате обучения и добросовестного исполнения своих обязанностей должен был стать и я. Марианна, координатор, говорила о жилье, но не о квартире и уж тем более не о доме, и потому я был уверен, что меня поселят в какой-нибудь дыре на окраине города. В лучшем случае на верхнем этаже одного из захудалых домов возле центрального рынка — единственном месте в Кигали, где слонялись парни с воспаленными глазами и гнилыми зубами.