Читать книгу "Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - Роман Кожухаров"

В купе третьего класса скорого поезда Мюнхен — Берлин ему стало ясно, что неприятные ощущения в желудке относятся не к призыву и к рекрутчине, а к тому, что последует затем, — к фронту!

Блондин выпрямился и подтянул верхнюю губу к носу. Так он делал всегда, когда задумывался и, как он говорил сам, когда обдумывал проблему. Эрнст видел все по-другому, не так сложно, зато более реально, когда сказал по этому поводу:

— Продолжаешь сходить с ума, Цыпленок?

Блондин вытянул ноги, наклонился вперед и положил руки на спинку переднего сиденья.

— Сколько мы уже едем?

Эрнст свернул сигарету, затем снова аккуратно спрятал кисет под маскировочную куртку.

— Долго, Цыпленок, долго. Но еще недостаточно долго. На, закури. Тогда и мысли другие появятся.

— Другие мысли? Почему? — Блондин глубоко затянулся.

— Мысли о чем-нибудь другом. Так всегда, смотришь в ночь — тогда мысли все время про ночь. Каждый сжался, сидит в кузове, смотрит, ничего не видя перед собой, и медленно сходит с ума. Но это не поможет. Ночь от этого светлее не станет, дорога не будет короче, а самочувствие не улучшится. И все равно ничего не изменить.

Дори ухмыльнулся:

— Тогда надо выйти из машины, положить каску в грязь, карабин — рядом и сказать: «Все! С меня хватит! Нет сил продолжать эту дерьмовую войну! Я больше не могу, Господи, помоги! Аминь!»

— Вот болван! Если бы твой Лютер был в «Лейбштандарте», то, по крайней мере, дал бы цитату!

— Смешное представление!

— Что, Цыпленок? — Эрнст прислонился спиной к дверце, чтобы можно было не так сильно поворачивать голову. — Что ты подразумеваешь под смешным представлением?

— Да чтобы Лютер служил в «Лейбштандарте».

— Ерунда! Это все идиотизм, Дори. У меня представление другое. Трясешься здесь с двумя задницами вроде вас, едешь через эту чертову ночь, и ведь никто даже рта не откроет! Ты, Цыпленок, сидишь сзади и потихоньку одуреваешь. А Дори все мои усилия пускает насмарку. Я вот думаю, как Адольф с такими слабаками хочет выиграть «Цитадель»? Ведь все рухнет!

Блондин хотел улыбнуться, но опять притянул губу к носу:

— Хочу вам рассказать, что мне пришло в голову. Я размышлял о страхе.

— Отлично! Ну, что я говорил, Дори? Сидит целыми часами в машине, предается мыслям, ничего не делает, молчит, но думает! Ты слышал, Дори? Наш Цыпа думает! И от этого ему становится по-настоящему тяжело. — Эрнст обычно говорил на диалекте, а эту фразу сказал на литературном немецком: — Он, видите ли, пытается разрешить проблему человеческого страха!

— Нет, Эрнст. У него ничего не выйдет! Он еще не «старик». Лишь заслуженные бойцы имеют необходимый опыт в том, как можно наложить в штаны.

— Дори, а они у тебя уже полные?

— Уже почти, Цыпленок. Жду только, когда поедем побыстрее, тогда будет не так вонять.

Все рассмеялись.

Блондин положил руку на плечо Дори:

— Скажи только честно: у тебя тоже тянет желудок?

— Тянет? Ты что думаешь, одного тебя мутит со страха? Эрнст прав, Цыпленок. Так всегда. Сначала ты почти готов навалить в штаны, зато потом, когда вся эта чепуха позади, чувствуешь себя героем. Может быть, получишь орден и даже сам поверишь…

— И в отпуске на родине будешь разыгрывать твердого, как сталь фронтовика, и подваливать к бабам, — ухмыльнулся Эрнст и устало махнул рукой в воздухе: — Чаще всего они откликаются на желание.

— Ну, сейчас-то тебе, наверное, и не хочется прижать какую-нибудь?

— Н-да… — задумчиво протянул Эрнст. — Не теряй сил, и тогда Ла-Яна будет знать, что с тобой делать.

Они снова расхохотались.

— Ну вот, стало получше.

— Естественно, Дори, ведь тебе всегда становится лучше, когда речь заходит о бабах.

— Ты не понял, Эрнст, — Дори вяло отмахнулся. — Я хотел сказать, что всем нам стало лучше. Мы разговариваем друг с другом, рассказываем дурацкие анекдоты, подкалываем друг друга. Понятно, о чем я говорю? Обмануть самого себя, чтобы отвлечься от дум. Размышления — это полная бессмыслица. Размышления и военная служба — несовместимы. Кто может или даже должен думать — самый несчастный человек. На службе всегда за тебя думают другие. А тебе остается только делать то, что они придумали. Сверни-ка, Эрнст, мне еще одну. Хочу я вам рассказать историю, что-то вроде военной философии.

Мой инструктор в Лихтерфельде был высшим проявлением лейб-гвардейца. Как говорится: «В частной жизни — я приятный человек и только на службе — свинья. Но я всегда на службе!» Этот эксперт в области муштры потом, когда я вез его домой в отпуск из Белгорода в Харьков, рассказывал мне, за что он ценит акробатику на казарменном плацу. В центре его рассуждений причудливым образом оказался индивидуум. Только представьте себе: «ЛАГ» и личность! Смеетесь? Я тогда чуть не поперхнулся. Но слушайте дальше, как он рассуждал: «Посмотри-ка, однажды ты окажешься там и познакомишься с казарменным двором. Нос твой будет лежать в грязи, и ты чешешься, словно обожженная солнцем собака. Выжатый как лимон, пустой, рассчитавшийся с миром и с Богом. А потом сквозь грязь и пот ты видишь пару начищенных сапог и слышишь проклятый голос, и этот голос бьет тебя сильнее, чем пинок в задницу: „Ну, вы, герои. Вы, гордость нации! Разве я что-нибудь говорил про отдых?“ И ты хочешь вцепиться этому в начищенных сапогах в глотку, набить ему морду, а с тобой и твои друзья, которые видят сапоги только снизу. И ты видишь — это первый номер! Ты и твои товарищи слились воедино в бессильном бешенстве по отношению к сапогам и голосу. Вы, бедные казарменные дворовые свиньи, становитесь единым целым в поту, проклятиях, ненависти и молитвах. Всё, что было раньше, — стерто. Воспитание, образование, богатство или бедность, жир и худощавость, ум и глупость».

Дори прервал рассказ и поправился:

— Нет, жир — это неправильно. В любом случае жирных в «ЛАГе» я еще не видел. «Сапоги и голос, что они хотят, то вы и делаете: не раздумывая, без причины, без понимания. Ваши действия — автоматические, все происходит независимо от вашего желания, вопреки вашей воле, до тех пор, пока вы еще можете дышать. Вы не думаете — вы повинуетесь! Вашего прежнего „я“ уже нет. Чем меньше вы думаете о прошлом, о цивилизации, о гуманистических идеалах, тем меньше вас придется переучивать для автоматического действия, инстинктивного рефлекса, непоколебимой тупости — тем больше ваш шанс выжить!»

Блондин невольно кивнул головой и притянул верхнюю губу к носу:

— Обратно к неандертальцу!

Дори утвердительно поднял кверху указательный палец и показал вперед, где «Дитрих» вдруг ярко засветился белым цветом.

— За ним я еду уже несколько часов. А это можно делать только от тупости, при полном духовном одурении!

— Дори, а что еще рассказывал этот казарменный педагог?