Читать книгу "Скитания Ворона - Дмитрий Вересов"

Точнее, она знала, что по всем документам матушка ее числится «вдовой Дальбер», а сама она — рожденной в законном браке дочерью Антуана и Жюли Дальберов. Про этого Антуана мать никогда ничего не рассказывала, а из его фотографий в доме сохранилась только одна, да и то Элизабет случайно отыскала ее в чулане. Это была свадебная фотография — нарядную, молоденькую, кудрявую мамашку, похожую то ли на овцу, то ли на болонку, напряженно держал под локоток неуклюжий плотный блондин с простецкой, широкой, словно блин, физиономией, и черный свадебный костюм сидел на нем, как на корове седло. Шестилетней Элизабет это фото до жути не понравилось, она утащила его в свою комнату, а осенью, когда во дворе жгли опавшие листья, потихоньку сунула в огонь. Ей не хотелось таких родителей.

Сколько Элизабет помнила свою мать, та никогда нигде не работала, только суетливо носилась по каким-то приходским делам, а вечерами пила чай с толстым, добродушным кюре и пожилыми дамами из церковного комитета. И это в семидесятые годы двадцатого века! Впрочем, семидесятые в Балансе ощущались разве что в телевизионных передачах, в обилии арабов на улицах, да еще — в свисте и грохоте пролетавших мимо скоростных поездов, голубых, как мечта.

Безбедное по здешним меркам существование Дальберам приносили ежемесячные чеки, поступавшие из крупного столичного банка. Реакция на них матери всякий раз поражала Элизабет. Мамаша истово крестилась, всхлипывала и, хлопнув дверью, убегала в свою комнату. Возвращалась она спустя минут десять, с красными глазами, решительно брала дочь за руку и вела в лучшую в городке кондитерскую, где с трагическими вздохами принималась пичкать ребенка всевозможными сластями.

Все изменилось, когда Элизабет исполнилось двенадцать. В тот день почтальон вместе с чеком принес толстый конверт. Мать как раз отлучилась за покупками, а поскольку конверт был адресован «мадам и мадемуазель Дальбер», Элизабет посчитала себя вправе вскрыть его. Там лежали два билета первого класса до Парижа и лаконичная записка, в которой мадам и мадемуазель Дальбер предписывалось в ближайшее воскресенье ровно в полдень быть в саду Тюильри возле статуи Макса Эрнста «Микроб на грани нервного срыва». Вместо подписи стояла круглая печать с перевернутой пятиконечной звездой.

Придя из лавки и прочитав записку, мать уподобилась тому самому микробу. Рыдала, стаканами глотала успокоительное, наконец, заснула, так ничего и не рассказав дочери.

А Лиз не спала всю ночь.

Объяснение произошло наутро.

— Что все это значит, наконец? — спросила Лиз, бледная, но решительная. — И имей в виду, что я не потерплю никаких недомолвок. Я уже почти взрослая.

— Мои грехи настигли меня… — простонала мать. — Ах, я умираю…

— Прекрати ломать комедию и объясни все толком! От кого эта записка и эти билеты? И кто все время посылал нам деньги?

Мать вздохнула.

— Что ж, раз ты теперь почти взрослая, то имеешь право знать. Да и я не в силах больше таиться. Это твой отец.

— Антуан Дальбер? Значит, он жив? Значит, все эти годы ты лгала не только мне, но и всему городу?

— Дальбер? При чем здесь Дальбер? Эта скотина, это быдло, этот мужлан? Да он сбежал за три года до твоего рождения, сбежал и подался в Иностранный легион, потом помер где-то в Конго или Гвинее.

— Тогда кто? Кто мой отец?! Говори!

— Дьявол во плоти… — пролепетала Жюли Дальбер и зашлась в рыданиях.

Лиз испытала странное, ни на что не похожее возбуждение, острое любопытство и небывалый прилив гордости — надо же, дочь самого дьявола, вот это круто! Конечно, мамашины слова надо еще поделить на десять, стал бы настоящий дьявол путаться с такой дурой! Скорей всего, просто какой-нибудь негодяй, но, судя по всему, негодяй богатый и интересный.

Лиз закрыла глаза — ей до смерти захотелось в Париж.

Она сумела убедить мать. Просто предложила представить себе, что будет, если они не подчинятся воле могущественного отца, и он прекратит свои ежемесячные вспомоществования. У Жюли было живое воображение.

— Собирайся! — бросила она дочери. Доехали они без приключений, сняли номер в чистеньком отеле недалеко от Лионского вокзала и отправились на рандеву.

Но напрасно мама с дочкой, разодетые в лучшие свои выходные наряды, больше часа томились у нелепой чугунной статуи. Никто так и не подошел к ним, не считая парочки престарелых ловеласов, томного красавчика-араба, ну и, разумеется, вездесущих торговцев сувенирами и кока — колой. И лишь когда они, чертыхаясь, вышли на Риволи, с ними поравнялся черный «роллс-ройс», и невозмутимый шофер-англичанин передал мадам Дальбер записку, с содержимым которой она не сочла нужным ознакомить дочь, а лишь велела Лиз забираться на заднее сиденье. Автомобиль повез их по Елисейским Полям и дальше, в Дефанс, где остановился у входа в высотный, сверкающий стеклом и металлом пятизвездный отель. Название отеля Лиз, ошеломленная открывшимся ей великолепием, так и не запомнила.

Дальше было еще чудеснее — прозрачные, бесшумные эскалаторы, стремительные лифты, переливающиеся позолотой и мелодичным звоном колокольчиков, широкие, сияющие чистотой и залитые светом коридоры, двухсветная, неимоверных объемов гостиная, куда их с поклонами препроводила почтительная прислуга в алых ливреях с золотым галуном. Когда мать и дочь налюбовались изысканными интерьерами, тихо растворилась боковая дверь, и вошел — нет, не отец, вошедший был слишком для этого молод и слишком, как бы сказать, сервилен, очевидно не хозяин, а слуга, пусть даже из числа приближенных. Молодой человек склонился над ухом матери, что-то прошептал ей, и она вышла, шурша праздничным гипюром.

Лиз и подумать не могла, что видит мать в последний раз.

Между тем, дверь отворилась вновь, и Лиз, как воспитанная барышня, встала и поклонилась вошедшей женщине, а подняв голову, замерла от изумления и восторга. Ей улыбалось лицо, так хорошо знакомое по телеэкрану, газетам и глянцевым журналам. Кати Шардон, хозяйка одного из известнейших домов высокой моды.

Кати подошла, заглянула в глаза оторопевшей Лиз, взяла за руку и ласково проговорила:

— Пойдем, дитя мое. Будем делать из тебя настоящую парижанку.

Вечер этого восхитительно многотрудного дня, пронесшегося калейдоскопом умопомрачительных бутиков, ателье, салонов красоты, завершился в театральной ложе, откуда было так хорошо видно и слышно обожаемого ею Рикардо Фольи.

В антракте Кати представила ей молодого человека, тощего, рыжего, как морковка, в круглых очках а-ля Джон Леннон.

— Знакомься, дитя мое, это твои тьютор, по-нашему говоря, наставник. Его зовут Алан Мак-Коркиндейл.

Имя пришлось повторить трижды, прежде чем Элизабет его запомнила.

Алан был смешной и смешливый, и они подружились с первой минуты.

После концерта они поужинали в «Амбрози», потом Алан отвез ее в отель и проводил до номера, того самого, что так поразил ее воображение днем.