Читать книгу "Невеста Борджа - Джинн Калогридис"

— Глаза, — повторила я.

Они беспокоили меня. В них было какое-то извращение, которого я не могла понять. Я слышала, что дед только что сказал мне, — слова, которые я не желала слышать. Я хотела отвлечься и забыть про них. Я не желала походить ни на короля, ни на моего отца.

— Упрямая девчонка, — сказал дед. — Глаза вынимают, когда тело мумифицируют, иначе никак нельзя. У первых экспонатов были просто опущенные веки поверх пустых глазниц. У них был такой вид, будто они спят. А я хотел, чтобы они слышали меня, когда я говорю с ними. Я хотел видеть, что они слушают.

Он снова рассмеялся.

— А кроме того, это более эффективно. Мой последний «гость» — в какой ужас он пришел, увидев, как его пропавшие сотоварищи смотрят на него!

Я попыталась отыскать во всем этом смысл со своей наивной точки зрения.

— Бог сделал тебя королем. Значит, если эти люди предатели, они пошли против Бога. Убить их не было грехом.

Мое замечание не понравилось деду.

— Нет такой вещи — грех!

Он помолчал. Затем тон его сделался поучительным.

— Санча, чудо святого Януария… Оно почти всегда случается в мае и сентябре. Но когда священники выносят реликварий в декабре, как ты думаешь, почему чудо зачастую так и не происходит?

Этот вопрос захватил меня врасплох. Я понятия не имела, что на него ответить.

— Думай, девочка!

— Я не знаю, ваше величество…

— Да потому, что в мае и сентябре теплее.

Я по-прежнему не понимала. Замешательство отразилось на моем лице.

— Пора тебе перестать цепляться за эти глупости насчет Бога и святых. На земле есть лишь одна сила, властная над жизнью и смертью. В настоящий момент здесь, в Неаполе, этой силой обладаю я. — Он снова подтолкнул меня. — А теперь думай. Вещество во флаконе сначала твердое. Представь себе свиной или бараний жир. Что происходит с жиром, когда мясо жарят на вертеле, то есть размещают рядом с жаром?

— Он капает в огонь.

— Жар превращает твердое в жидкое. Так что вполне возможно, что если ты вынесешь реликварий из холодного темного чулана в кафедральном соборе на солнце теплым днем и подождешь немного — il miracolo е fatto. Твердое превратилось в жидкое.

Я и без того была потрясена, а еретические речи деда усугубили это чувство. Мне вспомнилось пренебрежительное отношение Ферранте к вопросам религии, его стремление то ли вообще не явиться на мессу, то ли побыстрее с нее уйти. Вряд ли он вообще когда-либо преклонял колени перед маленьким алтарем в соседней комнате, ведущей сюда, в помещение, где хранились его истинные убеждения.

Но вместе с тем меня заинтриговало данное им объяснение чуда. Моя вера была несовершенна, подвержена сомнению. Однако же привычка была сильна. Я поспешно принялась молиться по себя, прося Господа, чтобы он простил короля, и святого Януария — чтобы он защитил его, невзирая на его грехи. Второй уже раз за сегодняшний день я обратилась к святому Януарию с просьбой защитить Неаполь, и не только от бедствий, вызванных буйством природы или неверностью баронов.

Ферранте взял меня за руку; хватка его костлявой руки со вздувшимися синими венами напрочь отбивала всякую мысль о непослушании.

— Идем, дитя. Они начнут думать, куда мы подевались. А кроме того, ты видела уже достаточно.

Я подумала о людях, попавших в этот музей смерти: как мой злорадствующий дед показывал им, какая судьба их ожидает, как слабые плакали и просили пощады. А как их убивали? Наверняка каким-нибудь способом, не оставляющим следов.

Ферранте поднял свечу повыше и вывел меня из этой бездушной галереи. Ожидая в алтарной комнате, пока он запрет дверь, я осознала, что общество жертв доставляло ему несомненное удовольствие. Он способен был убивать без угрызений совести, способен наслаждаться самим этим деянием. Возможно, мне стоило бы бояться за собственную жизнь — ведь я всего лишь женщина, и к тому же ненужная, — но я почему-то не боялась. Он был моим дедом. Я изучала его лицо, освещенное золотистым светом: все то же мягкое выражение, все те же румяные щеки с паутинкой проступивших сосудов, какие я знала всегда. Я искала в его глазах, так похожих на мои, признаки жестокости и безумия, что привели к созданию этого музея.

А его глаза рассматривали меня в ответ, проницательные, пугающе ясные. Дед задул свечу и положил ее на маленький алтарь, потом снова взял меня за руку.

— Я никому не скажу, ваше величество, — пробормотала я, не из страха и не из желания отвести от себя опасность, а из стремления показать Ферранте, что моя верность семейству не имеет границ.

Он испустил негромкий смешок.

— Дорогая, мне это безразлично. Хотя если ты расскажешь, это будет только к лучшему. Мои враги станут бояться меня еще сильнее.

Мы прошли через королевскую спальню, гостиную, кабинет и наконец через тронный зал. Прежде чем отворить дверь, дед обернулся ко мне.

— А ведь нелегко быть сильнее остальных, верно?

Мне пришлось задрать голову, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Я стар, и найдутся такие, кто скажет тебе, что я выживаю из ума. Но я до сих пор подмечаю почти все вокруг и знаю, как сильно ты любишь своего брата. — Взгляд его устремился куда-то внутрь. — Я любил Хуану, потому что она была доброй и верной. Я знал, что она никогда не предаст меня. Мне нравится твоя мать по той же самой причине: она добрая женщина. — Теперь он переключил свое внимание на меня. — Твой младший брат пошел в нее — благородная душа. Совершенно бесполезная, когда дело касается политики. Я вижу, насколько ты предана ему. Если ты любишь его, присматривай за ним. Понимаешь, мы, сильные люди, должны заботиться о слабых. У них не хватает духу совершать то, что необходимо, дабы выжить.

Ферранте открыл дверь. Держась за руки, мы вошли в Большой зал, где играли музыканты. Я оглядела толпу, разыскивая Альфонсо, и увидела его в дальнем углу: он смотрел на нас, и глаза у него были круглыми, как у совы. Моя мать и Изабелла танцевали и на время совсем позабыли про нас, детей.

Но мой отец, герцог Калабрийский, явно заметил исчезновение короля. Я в испуге смотрела, как он ступил нам навстречу и задал один-единственный вопрос:

— Ваше величество, девчонка докучает вам?

За всю свою недолгую жизнь я ни разу не слыхала, чтобы герцог обращался к своему отцу как-либо иначе. Он взглянул на меня сверху вниз, враждебно и подозрительно. Я попыталась напустить на себя невинный вид, но после того, что мне довелось повидать, я просто не в силах была скрыть, что потрясена до глубины души.

— Ничуть, — добродушно отозвался Ферранте. — Мы просто занимались исследованиями, только и всего.

В прекрасных, безжалостных глазах отца вспыхнуло понимание, а следом — ярость. Он осознал, где именно были мы с дедом, и, учитывая мою репутацию ходячего бедствия, понял, что меня туда не звали.