Читать книгу "Город чудес - Эдуардо Мендоса"

Вечером, когда истекал срок проживания в пансионе, сеньор Браулио вызвал Онофре Боувилу пред свои светлые очи на расправу:

– Как вам известно, оплата за жилье производится вперед. Я хочу сказать, вы должны заплатить за следующую неделю.

Онофре вздохнул.

– Я еще не нашел работу, сеньор Браулио, – ответил он. – Дайте мне хотя бы недельный срок, и я, как только получу деньги, сразу все заплачу.

– Не думайте, что я не понимаю вашего положения, сеньор Боувила, – ответил хозяин, – но и вы должны войти в мое: нам слишком дорого обходится ваше ежедневное столование, не говоря уж о том, что мы теряем клиента, который мог бы заплатить за комнату, будь она свободна. Для меня в высшей степени тягостно просить вас уйти завтра утром. Поверьте, я очень сожалею, что вынужден так поступить, потому что успел к вам искренне привязаться. Но у меня нет другого выхода.

За ужином Онофре почти не притронулся к еде. Его сморила усталость, накопившаяся за день, и он уснул, едва добравшись до подушки, однако через час вдруг проснулся. Его мучили зловещие предчувствия. Чтобы прогнать их прочь, он встал и вышел на балкон; со стороны порта тянуло влажным соленым ветром, насыщенным запахом смолы и рыбы, и Онофре жадно наполнил им легкие. Оттуда же, из тумана, исходило фантасмагорическое сияние газовых фонарей. Остальной город был погружен в абсолютную темноту. Через некоторое время пронизывавший до костей холод вернул его назад, в комнату. Он юркнул в постель, зажег огарок свечи, стоявший на ночном столике, и достал из-под подушки пожелтевший листок бумаги, аккуратно сложенный пополам. Затем осторожно развернул его и при дрожащем пламени свечи стал разбирать по строкам написанное. По мере того как он читал письмо, несомненно уже выученное наизусть, у него все больше хмурились брови, судорожнее подергивались губы, а в глазах появилось странное выражение – смесь печали и затаенной обиды.

Весной то ли 1876, то ли 1877 года отец Онофре Боувилы эмигрировал на Кубу. Мальчику было тогда года полтора, и он был единственным в семье ребенком. По словам тех, кто знавал отца еще до кубинской авантюры, тот был говорливым, веселым малым, немного чудаковатым, но зато слывшим хорошим охотником. Его мать, родившаяся и выросшая в горах, была высокой худощавой женщиной молчаливого склада характера, с резкими, порывистыми движениями и грубоватыми, но сдержанными манерами. Она спустилась в долину, чтобы заключить брак с Жоаном Боувилой, и перед тем как окончательно поседеть, имела густые каштановые волосы и смотрела на мир такими же, как у сына, серыми с голубым отливом глазами, хотя во всем остальном, что касалось внешности, Онофре пошел в отца. До XVIII века каталонцы редко выезжали в Америку, разве что в качестве должностных лиц, представлявших испанскую корону, но впоследствии случаи эмиграции на Кубу заметно участились. Деньги, которые каталонские эмигранты присылали из колонии, неожиданно привели к значительному накоплению капитала. На базе этих средств можно было начинать индустриализацию и дать толчок развитию Каталонии, чья экономика находилась в полном упадке еще со времен католических королей дона Фердинанда и доньи Изабеллы. Некоторые разбогатевшие эмигранты не только посылали на родину деньги, но и возвращались собственной персоной; их называли индианос, и на фоне остальных землевладельцев они выделялись тем, что воздвигали в своих поместьях экстравагантные особняки. Самые колоритные привозили с собой негритянок или мулаток и не стесняясь состояли с ними в интимных отношениях. Это вызывало бурю негодования, и под давлением родственников и соседей они были вынуждены выдавать своих рабынь замуж за обалдевших от нежданно свалившегося на них счастья крестьян-арендаторов. От этих браков рождались скудоумные заторможенные дети с бурой кожей, чьим единственным предназначением оставалась религия. Их посылали миссионерами в дальние пределы: например, на Марианские или Каролинские острова, все еще зависимые от архиепископского престола Кадиса и Севильи. Затем эмиграционный поток ослабел, хотя не переводились те, кто пересекал океан в поисках лучшей доли. Но это были лишь отдельные случаи: второй сын в семье, вынужденный прозябать в нищете по существующему тогда порядку наследования, согласно которому все родовое имущество завещалось первенцу, так называемому hereu, либо какой-нибудь помещик, спустивший свое состояние до нитки. Жоан Боувила не подпадал ни под один из этих случаев: пи тогда, ни после никто так и не узнал, отчего он мигрировал. Одни искали причину в его непомерных амбициях, другие – в семейных размолвках. Кто-то придумал следующую историю: якобы Жоан Боувила сразу же после свадьбы случайно открыл некую ужасную тайну, затрагивавшую честь его жены. Говорили, что по ночам в доме слышались крики и звуки страшных ударов, что крики эти не давали уснуть ребенку; гот плакал ночи напролет до самого рассвета и утихал лишь тогда, когда скандал сходил на нет. Похоже, во всем этом не было ни на йоту правды. После отъезда Жоана Боувилы священник прихода Сан-Климент продолжал принимать в церкви его жену Марину Монт, допускал ее, как и всех богобоязненных прихожан, к святому причастию, но выделял среди прочих особо почтительным отношением. Этим он притушил на время злорадные сплетни.

Через некоторое время Жоан Боувила написал жене письмо.

Это письмо, отосланное с Азорских островов, куда корабль совершил заход, доставил дядюшка Тонет в своей неизменной двуколке. Поскольку Марина Монт не умела ни читать, ни писать, его прочитал священник, причем сделал это в воскресенье прямо с кафедры и перед началом проповеди, чем заставил злые языки умолкнуть навсегда. Когда у меня будет работа, дом и я скоплю немного деньжат, то пошлю за вами, – говорилось в письме. – Плавание проходит хорошо, сегодня мы видели акул; они стаями идут за кораблем в опасной близости и все ждут, не свалится ли кто-нибудь из пассажиров за борт, чтобы тут же его растерзать; акулы перемалывают все, что попадается им на зубы, а зубы – страшные, в три ряда, и если уж кого угораздит оказаться в их пасти, то, будьте уверены, они сожрут и переварят его с потрохами, ничего не вернув морю. Больше он не написал ни строчки.

Онофре Боувила тщательно сложил письмо вдвое, сунул его под подушку, задул свечу и закрыл глаза. На этот раз он погрузился в глубокий сон, не чувствуя ни жесткости матраса, ни той ярости, с какой на него набросились полчища блох и клопов. Однако перед самой зарей его разбудили тяжесть, давившая на живот, странное урчание и неприятное ощущение, что кто-то за ним пристально наблюдает. Горела свеча, но не та, которую он задул несколькими часами раньше; кто-то держал в руках другую, а кто – Онофре не смог сразу разглядеть: его внимание было поглощено иным предметом. Поверх одеяла сидел Вельзевул, кот Дельфины, – зверюга с выгнутой спиной, распушенным хвостом и выпущенными когтями. Руки Онофре находились под простыней, и он не осмеливался выпростать их, чтобы защитить лицо, – любое движение могло разозлить животное еще больше. Он затаил дыхание, на лбу и верхней губе проступили капельки пота.

– Не бойся, он не бросится, – прошептал голос, – если ты не сделаешь мне ничего плохого. А сделаешь – так он выцарапает тебе глаза. – Онофре узнал голос Дельфины, но не мог произнести ни слова, уставившись как завороженный на кота. – Насколько мне известно, ты так и не нашел работу, – продолжала Дельфина; в ее голосе звучали нотки удовлетворения – то ли потому, что неудача Онофре подтверждала ее пророчества, то ли потому, что она находила особое удовольствие в страданиях ближнего. – Все думают, я ничего не понимаю, но я все вижу и слышу. В доме со мной обращаются, как с ненужным предметом, словно я пустое место, даже не считают нужным здороваться, когда натыкаются на меня в коридоре. Тем лучше – ведь вокруг одни ничтожества, только и помышляют, как бы затащить меня в постель… Ты знаешь, о чем я говорю. Ну что ж, пусть попробуют – Вельзевул тут же разорвет их на куски. Поэтому-то они и делают вид, будто меня не замечают.