Читать книгу "Обыкновенная жадность - Фридрих Незнанский"

Ее покойная мать и ныне здравствующая, правда, в далекой Америке, тетушка, Ленькина мать, Мария Константиновна Славская, оправдывали ее одной фразой: «До чего же нашей Сонюшке не везет!..» Предполагалось, что периодическая смена ее «друзей» обусловлена поисками подходящего мужа… Увы, неудачными. Мать и тетка и сами трудягами не были, но вот им в свое время действительно повезло на супругов: у одной был известный ученый, благодаря чему она и очутилась в Штатах. У другой после развода с Сониным отцом («Абсолютной бездарью!..») тоже ничего — парторг крупного московского завода… И только «нашей бедной девочке» так и не повезло.

Единственная удача — тетка, которая в свое время мечтала о дочери, а родила сына, обожала Сонечку всю жизнь куда больше, чем собственного ребенка. И уезжая из страны, рыдала в голос именно по племяннице, остававшейся в этой кошмарной России: ее муж, пожалуй, впервые в жизни проявил небывалую для него твердость и забирать с собой Соню, которую считал шлюхой, отказался категорически… Вот и Леонид вслед за ним не то что на ПМЖ, а и в гости-то единственную кузину ни разу за все годы не пригласил! Такой же урод, как его папашка… Если бы не тетя Маня, не видать бы ей никаких денег от них вообще, слали бы исключительно плату на квартиру, которую она для них «караулит» уже добрых пятнадцать лет!

Софья Эдуардовна равнодушно отхлебнула кофе и, присев на скрипучий венский стул, задумалась: позвонить или не позвонить тетке, чтобы настучать на сыночка и на всю эту идиотскую историю с дележом капитала?… Между прочим, капитала семейного!.. Конечно, есть несколько путей решения проблемы. Но «мирных» не так уж много: это она отлично поняла еще месяц назад, позвонив Витьке Банникову и попробовав того усовестить. Так звонить или не звонить?

За последние годы Сонечка привыкла жить, прямо скажем, на широкую ногу. Лучшие напитки, лучшая еда, дорогая машина, разумеется, иномарка. Хотя бы дважды в месяц салон красоты (впрочем, похоже, зряшная трата, только деньги берут), не говоря о докторах и дорогих лекарствах (это — острая необходимость, тут она сказала правду Леониду). Ну а как раз перед первым звонком Леонида она наконец решилась на пластическую операцию: собственная физиономия, возникавшая в зеркальном стекле, приводила ее в отчаяние! Хирургов и их ножей Соня боялась как огня, но тут — решилась… И вдруг — звонок: извольте учесть, ваше «пособие» сокращается втрое… Он что — спятил?!

Конечно, если б Леонид знал, сколько Софья Эдуардовна дерет со своих квартирантов за квартиру, оставшуюся от ее покойных родителей, возможно, он и раньше бы ужал свою кузину. Но знать ему об этом совсем-совсем не обязательно! Слава богу, в российских расценках братец не ориентируется. Однако вдруг да заинтересуется, если она все-таки настучит на него тетке?

Так ничего и не решив, Софья Эдуардовна допила свой кофе и, немного подумав, отправилась обратно в спальню. Уснуть, конечно, уже не получится, однако под подушкой у нее имелся захватывающий роман, вполне способный скрасить печально начавшееся утро. Впрочем, до того как начинать внутрисемейные разборки, следовало дождаться результатов тех мер, которые она еще месяц назад предприняла самостоятельно: не исключено, что паниковать ей пока что рано и ситуация рассосется прежде, чем достигнет своей кульминации…

3

Из окон его апартаментов старинного, по американским меркам, поместья, расположенного на Лонг-Айленде, был виден роскошный парк. «Роскошный» — это по здешним представлениям, а на взгляд Леонида — почти искусственный в своей прилизанной красоте. Поместье они с Джиной приобрели год назад — за сумму, о величине которой лучше всего было не думать, особенно сейчас, сегодня… И, в отличие от большинства своих соседей, поселились здесь постоянно.

Сейчас, в этот то ли поздний, то ли ранний час парк был не виден, лишь угадывался в заоконной полутьме. Но даже если бы день был в разгаре, Леонид Славский все равно не увидел бы его, несмотря на то что, стоя у окна своей спальни, производил впечатление человека, напряженно вглядывающегося в даль. На самом деле он был настолько глубоко погружен в свои мысли, что не только ничего не видел, но даже не слышал голоса своего камердинера, с должным почтением докладывающего ему о том, что личный лимузин господина «Слаффски» подан.

И на почтении, и на том, чтобы должности слуг в точности соответствовали староанглийскому «протоколу», настояла Джина, помешанная на Старом Свете: правда, не на современном, а, как подозревал Леонид, приблизительно времен королевы Виктории… Ни к чему этому он так и не сумел привыкнуть, как не привык и к своему американскому имени «Люк», которым его называла жена и близкие знакомые: «Леонид» и даже просто «Леня» для здешнего англоязычного народа являлось словом практически непроизносимым.

В своих личных апартаментах Славский ночевал редко, всякий раз долго и трудно изобретая предлог, под которым оставлял Джину на ночь одну, на ее половине особняка, к чему она относилась, несмотря на десятилетнее супружество, крайне болезненно. Впрочем, и здесь, в собственной спальне, жена его не отпускала из-под своего присмотра: прямо напротив кровати Леонида висел ее портрет, написанный несколько лет назад каким-то поляком с фамилией, которую Леонид так и не запомнил, несмотря на то что Джина уверяла, будто художник — чуть ли не мировая знаменитость и вообще гений. К живописи Славский был глубоко равнодушен, но одна деталь в памяти все же застряла: поляк работал в стиле гиперреализма. И едва глянув на портрет жены, он тогда понял, что ненавидит этот самый гиперреализм всей душой: Джина на полотне была не просто похожа на себя реальную — узкое длинноносое лицо, поджатые и оттого почти невидные губы, густые рыжие волосы до плеч. Художник, выписавший каждую деталь ее лица, каждую едва заметную морщинку и веснушку, ухитрился одновременно создать портрет, казалось, самой натуры Джины, передать каким-то чудом самое ненавистное для Леонида: не только его жену, но и потаенную суть их взаимоотношений…

Они познакомились, если это можно назвать знакомством, в первый же год приезда Славских в Штаты: Джина Кауфман была самой некрасивой и самой богатой студенткой университета, куда оба они поступили одновременно. На том, чтобы Леонид избрал специальность «Экономика и банковское дело», настоял его отец, преподававший на другом факультете. И таким образом, сам того не подозревая, определил дальнейшую судьбу сына.

Спустя полгода весь факультет знал, что Джина, дочь владельца целой сети ювелирных магазинов, опутавшей едва ли не все Штаты, до полного умопомрачения влюблена в «этого русского» и бегает за ним, словно собачка за хозяином. Сам Леонид почти никакого значения чувствам убийственно некрасивой, пусть и богатой, американки не придавал, разве что жалел эту нелепую рыжую девчонку и в редкие свободные часы снисходил до общения с ней. Джина была к тому же исключительно навязчивой особой. А что касается Леонида, то ему и вовсе было тогда не до романов: отчаянно скучавший по Москве, а более всего по оставленным там друзьям, Славский был намерен в первую очередь осуществить их общий проект. Не потому, что их договор оформлен почти документально, а потому, что надеялся таким образом и ребят перетащить сюда, за океан, где Леонида почти с самого начала преследовало чувство какого-то по-особому тоскливого одиночества.