Читать книгу "Провинциальная муза - Оноре де Бальзак"

В восхищении, внушаемом людям, как и в постоянном разыгрывании взятой на себя роли, таится для кумира нечто опьяняющее, что заглушает в нем критическое чутье. Может быть, состояние непрестанного нервного подъема создает как бы сияние, сквозь которое видишь мир где-то далеко внизу, у своих ног? Чем же иным объяснить то неизменное простодушие, с каким снова и снова повторяются одни и те же представления с теми же эффектами, несмотря на замечания детей, столь беспощадных к своим родителям, или мужей, давно раскусивших невинное плутовство своих жен? Г-н де ла Бодрэ отличался непосредственностью человека, раскрывающего зонтик при первых каплях дождя; когда его жена поднимала вопрос о торговле неграми или о тяжкой доле каторжников, он брал свою голубенькую фуражку и бесшумно скрывался, вполне уверенный, что успеет сходить в Сен-Тибо, чтобы присмотреть там за выгрузкой бочек, и, вернувшись через час, застанет дискуссию в полном разгаре. Если же ему делать было нечего, то он отправлялся на бульвар, откуда открывается восхитительный вид на долину Луары, и прогуливался на свежем воздухе, пока жена его исполняла какую-нибудь словесную сонату или философический дуэт.

Заняв однажды положение выдающейся женщины, Дина захотела дать видимые доказательства своей любви к самым замечательным произведениям искусства, причем, живо восприняв идеи романтической школы, она включала в понятие искусства поэзию и живопись, книги и статуи, мебель и оперу. Поэтому она стала поклонницей Средневековья. Она разведала также, где могут встретиться редкости, относящиеся к эпохе Возрождения, и превратила своих поклонников в самоотверженных комиссионеров. Так, в первые дни замужества она приобрела мебель г-на Руже на распродаже, состоявшейся в Иссудене в начале 1824 года. Она накупила прекрасных вещей в Нивернэ и по Верхней Луаре. На новый год или ко дню рождения ее друзья непременно подносили ей какую-нибудь диковинку. Г-н де ла Бодрэ милостиво взирал на фантазии жены и делал вид, что согласен пожертвовать несколько экю на ее прихоти, — в действительности же землевладелец думал только о своем замке Анзи. Эти «антики» стоили тогда гораздо дешевле, чем современная мебель. Через пять или шесть лет передняя, столовая, обе гостиные и будуар, который Дина устроила себе в первом этаже Ла-Бодрэ, — все, вплоть до лестничной клетки, было битком набито шедеврами, собранными в четырех близлежащих департаментах. Эта обстановка, казавшаяся всему городу странной, вполне гармонировала с Диной. Чудеса искусства, которым вскоре предстояло вновь войти в моду, поражали воображение гостей; все ждали чего-то необыкновенного, но эти ожидания бывали далеко превзойдены, когда, сквозь море цветов, взорам гостей открывались целые катакомбы старинных вещей, расставленных, как у покойного Дюсомерара,[14]этого мебельного «кладбищенского старика»! К тому же всякий вопрос об этих достопримечательностях как бы нажимал некую пружинку, вызывавшую целый фонтан тирад о Жане Гужоне, Мишеле Коломбе, Жермене Пилоне, о Буле, о Ван-Хейсоме, о Буше — этом великом художнике-беррийце;[15]о Клодионе, резчике по дереву, о венецианских инкрустациях, о Брустолоне, итальянском мастере — этом Микеланджело резьбы по дубу; о тринадцатом, четырнадцатом, пятнадцатом, шестнадцатом и семнадцатом веках, об эмалях Бернарда Палисси или Петито, о гравюрах Альбрехта Дюрера[16](Дина говорила «Дюр»), о раскрашенных пергаментах, о готике «цветистой», «пламенеющей», «сложной», «чистой» — фонтан тирад, приводивший в бесчувствие старцев и в восторг юношей.

Одушевленная желанием оживить Сансер, г-жа де ла Бодрэ попыталась учредить так называемое литературное общество. Председатель суда, г-н Буаруж, который в то время не знал, как сбыть с рук дом с садом, доставшийся ему по наследству от Попино-Шандье, одобрил создание этого общества. Хитрый чиновник явился к г-же де ла Бодрэ условиться о его уставе, выразив желание быть одним из основателей, и сдал дом на пятнадцать лет в аренду литературному обществу. На второй год там уже играли в домино, в бильярд, в бульот, запивая игру горячим подслащенным вином, пуншем и ликерами. Несколько раз там устраивались небольшие изысканные ужины, а на масленице — костюмированные балы. Что касается литературы, то там читали газеты, обсуждали политические вопросы и говорили о делах. Г-н де ла Бодрэ прилежно посещал это общество — «ради жены», говаривал он шутя.

Такой результат глубоко огорчил возвышенную женщину; она поставила крест на Сансере и с той поры сосредоточила все лучшие умы города в своем салоне. Но, несмотря на все искренние старания господ де Шаржбеф, Гравье, де Кланьи, аббата Дюре, первого и второго товарищей прокурора, молодого врача, молодого заместителя судьи — слепых обожателей Дины, бывали минуты, когда, выбившись из сил, они позволяли себе экскурсы в область тех приятных пустяков, которые составляют основу всех светских разговоров. Г-н Гравье называл это «переходом от назидательного к утешительному». Спасительным отвлечением от почти сплошных монологов божества служил вист аббата Дюре. Три соперника, утомившись от прений «наивысшего порядка», как именовали они свои беседы, но не смея показать и малейшего пресыщения, иногда с ласковым видом обращались к старому священнику:

— А господину кюре до смерти хочется составить партийку, — говорили они.

Сметливый кюре довольно успешно приходил на помощь своим лицемерным сообщникам; он отнекивался, он восклицал:

— Мы слишком много потеряем, перестав внимать нашей прекрасной вдохновительнице!

И пробуждал великодушие в Дине, которой в конце концов становилось жаль своего дорогого кюре.

Этот смелый маневр, изобретенный супрефектом, производился с такой ловкостью, что Дина ни разу не заподозрила своих невольников в бегстве на зеленое поле карточного стола. В таких случаях ей оставляли на растерзание молодого товарища прокурора или врача. Один юный домовладелец, сансерский денди, потерял милость Дины вследствие того, что несколько раз неосторожно проявил свои чувства. Добившись чести быть допущенным в этот храм и лаская себя надеждой похитить из него цветок, охраняемый признанными служителями, он имел несчастье зевнуть во время объяснения философии Канта — правда, четвертого по счету, которым удостоила его Дина. Г-н де ла Томасьер, внук беррийского историка, был объявлен человеком, совершенно лишенным понимания и души.