Читать книгу "Дорогой дневник - Тори Ру"

о скандале.

У Альки Мамедовой есть хорошая подруга Надя Зверева, та еще звезда. Тоже размалеванная, разодетая, наглая и тупая как пробка, но в их тандеме — ведомая. Надя забивала на учебу с самого начала года, то есть с момента, когда я впервые ее увидела, хотя, скорее всего, это началось задолго до нашего знакомства.

Не то чтобы мне не наплевать на Надю и ее прилежание, просто рассказываю, из-за чего весь сыр-бор.

Родители Нади щедро спонсируют школу и взамен ждут особого отношения к доченьке, но Тамара Ивановна наотрез отказалась завышать Надины оценки. И наш зверинец под предводительством Аллочки почти в полном составе ополчился на учительницу.

Перед третьим уроком эти идиоты куда-то спрятали пульт от проектора и чуть не сорвали занятие.

— Ребятушки, верните. Мы с Элиной подготовили для вас чудесный материал, — тихо сказала Тамара Ивановна, и я в очередной раз на собственной шкуре убедилась, что благими намерениями вымощена дорога в ад.

До конца урока в меня летели бумажки, жвачки и оскорбления, а я лишь отстраненно смотрела в окно.

Утренний мороз сменился сильным ветром, наползли густые тучи, пошел мерзостный дождь. Мне хотелось домой. Не в свою пустую бетонную коробку, а туда, где станет легче. Где рядом будет тот, кто понимает, искренне любит и разделяет мои интересы. Где не страшно раскрывать душу. Где весело и легко…

На перемене Надя с Алькой прикопались ко мне по ничтожному поводу, толкнули в угол кабинета и завопили что-то про попутавшую рамсы историчку и мою помощь ей, но я глядела поверх их голов, все в то же окно. А потом устала слушать кудахтанье и просто послала неумных девиц на три буквы.

От удара кулака защипало в носу, пахнуло ржавым железом, заслезились глаза, что-то теплое легко и радостно закапало на темно-синюю толстовку.

Надя и Алька испуганно отшатнулись и юркнули на свои места, а мне пришлось подставить под нос ладонь и в изумлении наблюдать, как она переполняется, и с нее капает теперь уже на пол. Класс молча смотрел на меня.

Паша молча смотрел, и его серые глаза ничего не выражали.

Я сплюнула кровь под ноги, одной рукой поправила рюкзак и вышла.

В туалете сунула голову под струю холодной воды, долго зажимала нос, извела пачку салфеток».

Кошусь в овальное зеркальце возле настольной лампы — в нем отражается двойник вечно опухшего, разукрашенного фингалами алкаша из пятой квартиры.

Переносица отекла, сверху проступил еле заметный синяк.

Круто. Если это перелом, синяки проявятся и под глазами.

Отстиранная от крови толстовка сушится на батарее.

От злости и жалости к себе сводит скулы, душат слезы, но я, стиснув зубы, рычу:

— Не дождетесь! Плакать из-за вас, уродов, я никогда не стану!

***

Встаю, разминаю затекшие конечности и выдвигаюсь на кухню. Не включая свет, выворачиваю кран и выпиваю три стакана воняющей хлоркой воды.

Промзона за окном окутана мраком и точками белых огоньков, по далекому шоссе бегут вереницы автомобилей.

Концерт в «Боксе» вот-вот начнется.

Тишина и одиночество вязнут в ушах.

Бегом возвращаюсь в комнату, к иллюзорному уюту, создаваемому настольной лампой, глажу дремлющего на диване кота, набираю родителям короткое сообщение, что у меня все в порядке, и с ногами взбираюсь на скрипящий стул.

«На чем я остановилась?

Ах да…

Я свалила с занятий.

Пока шла до остановки, парка вымокла под дождем, в кедах хлюпало, капюшон не спасал — с волос потоками лилась вода.

Представляю, какую красоту наблюдали прохожие: синеголовое пугало с окровавленной салфеткой в распухшем носу чешет на остановку, стараясь не наступить в повсеместно вылезшее из-под протухшего снега говно. Собачье и человеческое.

Я думала, что дерьмовее уже и быть не может, но…

В автобусе я забилась в самый дальний угол салона, плюхнулась на отгороженное от всех местечко, этакое “место для хикки”, и даже мокрый капюшон снимать не стала.

Протерла запотевшие очки, засунула в ухо наушник.

В башке не было ни единой мысли: я частенько отключаюсь от мира, когда не могу разобраться в себе.

У “Политеха” двери открылись, и на среднюю площадку ввалились студенты: два парня, высокий и пониже, и девушка, которую высокий бережно обнимал.

И угадайте-ка с трех раз, кем оказался этот высокий парень?!!

Бинго! Это Баг!»

Под нажимом стержня рвется бумага, я матерюсь, переносица нежно похрустывает. Мне не больно. Мне — никак.

«Я наблюдала за происходящим, словно усталый зритель, втыкающий в фильм не с начала.

Ну уж если совсем начистоту, глядя на умопомрачительного Бага и его девчонку, я испытывала глубокое удовлетворение. Вот же оно! Что и требовалось доказать!

— Баг, перед концертом нам нужен допинг! — торжественно возвестил низкий, и пассажиры раздраженно оглянулись. — Предлагаю подбухнуть на базе.

— А бабло есть? — заинтересованно прищурился Баг, на что низкий ухмыльнулся:

— Бабла нет. Но есть баба Лида!

— О, это совсем другой расклад! Дай ей бог здоровья. Значит, Холодос проставляется! — завопил мой красавчик на весь автобус, а девчонка — невысокая, но до зубовного скрежета милая — прильнула к нему всем телом и округлила преданные, щенячьи глазки.

— Зая, поверь, тебе не нужно этого делать.

— Мы слегка, — подмигнул ей Баг.

— Да уж конечно. Опять нажретесь и…

Он не дал ей договорить, наклонился и поцеловал в губы. Долго. Красиво.

Врежьте мне, но…

Когда парень с острыми скулами закрывает глаза с длиннющими ресницами и засасывает кого-то французским поцелуем, художник во мне ловит чистый кайф.

Я смотрела, не в силах отвести глаза…

“…Он скрашивает и заполняет собой чью-то жизнь. Не мою. Но так, как мечтаю я”, — осознание обожгло крутым кипятком.

“But I'm a creep, I'm a weirdo. What the hell am I doing here? I don't belong here” («Но я слизняк, я извращенец. Какого черта я здесь делаю? Мне здесь не место» — цитата из песни «Creep» группы Radiohead), — надрывался Том Йорк[5] в моем наушнике.

Умирающий от неловкости Холодос все же решился прервать голубков и прочистил горло:

— Ну че, Баг, во сколько встречаемся?

— Созвонимся, — отмахнулся тот и продолжил лизаться со своей девушкой.

Низкий подорвался к спасительной двери, и я — тоже, потому что чуть было не проехала свою остановку».

Тренькает оповещение о входящем эсэмэс — мама и папа желают мне спокойной ночи.

Кисло улыбаюсь изуродованному отражению в зеркальце, и вязкая, ноющая, отравляющая все живое боль подступает к горлу.

Пальцы тянутся к ящичку в столе и, вопреки воплям разума, намертво вцепляются в холодный металл лезвия.

Выливаю в ванну остатки фруктовой пены, пускаю