Читать книгу "Незалеченные раны. Как травмированные люди становятся теми, кто причиняет боль - Ахона Гуха"

class="cite">

Когда мы больше знаем, мы больше видим.

Во‑вторых, теперь мы можем не тратить все свои силы на решение базовых задач по выживанию, мы имеем больше когнитивных ресурсов, чтобы поразмышлять о глобальных вопросах, а также можем вступать в общий дискурс. В некоторых местах набирает силу движение к справедливости и равноправию, и сегодня все больше людей стремятся изменить статус‑кво. Для этого в том числе необходимо изучить вред, причиненный людям, и признать травму. Люди с разными жизненными историями начинают публично говорить о своей жизни и трудностях, помогая ввести в норму разговоры на эту тему и подавая другим пример. Когда мы осознали важность репрезентации[6], различные меньшинства получили расширенную платформу для выступлений, что способствовало пониманию систематических проявлений агрессии в адрес целых групп населения и борьбе с нею. Однако каждый шаг к равенству вызывает жесткое сопротивление, и сильные мира сего нередко объединяются и противятся переменам. В качестве примера можно привести отношение определенных представителей СМИ (богатых, белых, мужского пола) к жертвам вроде Грейс Тейм.

В-третьих, развитие технологий и социальных сетей упростило доступ к примитивной информации о сложных проблемах с психического здоровья. Эту информацию часто продвигают люди, обладающие низкой квалификацией в области физического или психического здоровья или вообще не имеющие профильного образования. «Расползание» понятия травмы отчасти обеспечивают люди, которые хотят стимулировать интерес к травмам и жестокому обращению ради собственной выгоды. Терминологию, связанную с психическим здоровьем, легко использовать ради финансовой выгоды или общественного влияния, что привело к тому, что некоторые термины (нарциссизм, привязанность, газлайтинг, манипуляция, психопатия и т. д.) стали частью нашего повседневного лексикона, хотя большинство людей не имеют представления, что они означают. Работая над этой главой, я увидела на LinkedIn пост исследовательского института, специализирующегося на супружеской терапии. В посте говорилось о признаках посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) после измены. ПТСР – это диагностируемое психическое расстройство, возникающее, когда человек либо испытал воздействие угрожающего жизни события, либо стал его свидетелем. Хотя измена может причинить сильнейшую боль, она не соответствует базовым диагностическим критериям ПТСР. Однако люди, испытавшие сильную боль после измены могут убедить себя в том, что у них ПТСР, и записаться на всевозможные курсы и виды психотерапии, чтобы «вылечиться» от этого расстройства.

При отсутствии глубоких знаний человек склонен к когнитивным упрощениям, известным как эвристика, и примитивным объяснениям сложных явлений (например, называет каждого черствого человека психопатом). Социальные сети изменили нашу способность концентрироваться, сделав нас похожими на двухлетних детей: нас зачаровывают яркие цвета, веселые танцы и запоминающиеся мелодии, но при этом мы не можем выносить менее динамичную и более серьезную информацию, необходимую для понимания сложных явлений. Видео из популярных социальных сетей никогда не смогут адекватно описать травмы.

Что касается культуры, травма преподносится как объяснение многочисленных психологических и отношенческих трудностей, и это без вопросов признается многими людьми. Западные общества отличаются быстрой медикализацией[7] и патологизацией человеческого опыта. Эта тенденция усилила наше желание видеть травму в нормальном, обыденном опыте, вызывающем неприятные чувства. Нам не нравятся негативные эмоции, и, называя что‑то травмой, мы можем пройти лечение и, может быть, избавиться от этого. Это гораздо быстрее и приятнее, чем признать, что негативные чувства и дистресс являются частью эмоциональной жизни и иногда их нужно просто перетерпеть.

Социальные сети также позволяют получить быстрый доступ к групповому мышлению, при котором человек неосознанно имитирует поведение и мышление группы других людей, не оценивая предоставленную информацию критически. В этих культурных изображениях последствий травмы есть доля правды, но механизмы, лежащие в основе этих последствий, часто гораздо сложнее, чем нам преподносят.

Кроме того, я подозреваю, что в нашем гиперсвязанном, но крайне занятом мире у нас возникают проблемы в отношениях в большей степени, чем когда‑либо. Хотя я могу это доказать лишь собственным клиническим и личным опытом, мне кажется, что структуры близких отношений – доброта, сострадание, тщательное обдумывание, внимание к другим людям – были смыты потоками работы, достижений, путешествий, подработок, социальных сетей, онлайн‑свиданий и неограниченной доступности всевозможных вариантов. По этой причине мы относимся к людям так, словно они одноразовые, но при этом чувствуем себя одинокими, тревожимся за отношения и не можем установить крепкие связи. Начав воспринимать изучение отношений как механизм построения более крепких связей, мы стали задумываться о вреде, который может быть причинен в отношениях, и расширили словарный запас, связанный с отношенческими травмами.

Наконец, говоря о травме, мы иногда подразумеваем ее долгосрочные последствия, а именно: ее влияние на формирование личности, образ жизни, отношение к здоровью и межличностные отношения. Мы социальные существа, и травма нарушает нашу способность выстраивать отношения с собой и друг с другом. Нам нужен простой способ говорить о влиянии травмы на жизнь, личность, психопатологии и защитные механизмы, поэтому мы используем слово «травма», подразумевая монолитyю статичную сущность.

Больше всего в злоупотреблении термином «травма» меня беспокоит не то, что люди используют это слово слишком свободно, а то, что они произносят его бездумно, не принимая во внимание многочисленные последствия травмы. Без этого, а также без точного представления о последствиях травм и возможных методах лечения, жертвы вроде Сьюзи будут продолжать страдать.

Когда я впервые увидела Сьюзи, она напряженно сидела на краю стула, словно готовясь вскочить с него в любую минуту. Она выглядела хрупкой и тонкокостной. Все в ней было изящным и острым. Ее ключицы проступали через кожу, образуя под собой глубокие ямы, а складки льняного платья были отутюжены до такой степени, что напоминали лезвия. Легкое дрожание рук нарушало внешнее спокойствие.

Сьюзи выглядела так, словно она не хотела быть здесь. Казалось, будто какой‑то импульс втолкнул ее в мой кабинет без ее согласия.

«Я всегда очень встревожена, – сказала она. – Хуже всего мне приходится, когда я должна присутствовать на совете директоров. Я всегда чувствую себя глупо, не могу подобрать нужные слова и впадаю в ступор. Все остальные справляются с работой гораздо лучше меня».

В течение года психотерапии мы обсуждали историю Сьюзи и пытались выяснить причины ее тревожности. Я сразу поняла, что она привыкла достигать высот и вовсе не была глупа, вопреки ее представлениям о себе. У нее была ответственная должность в сфере финансов, и она руководила большой командой профессионалов. Снаружи ее жизнь выглядела великолепно: прекрасная работа, стабильные отношения, путешествия и друзья.

Внутри Сьюзи охватывал страх, что ее сочтут странной или «обманщицей». На работе она ежедневно испытывала сильную тревогу и стремилась к чрезмерной компенсации: брала на себя сложные задачи, отказывалась от отдыха и оставалась гипербдительной к любым