Читать книгу "Седьмое небо - Татьяна Устинова"

“Почему я должна вкалывать за троих, писать вместо кого-то,по пять раз переделывать уже готовый материал?! Почему мной затыкают какие-тодыры и кидают на ликвидацию каких-то задниц, которые возникают вовсе не по моейвине?! Почему я не могу работать легко и весело, не напрягаясь, как будторабота — это вовсе не образ жизни и источник пропитания, а просто веселаяшутка, способ развлечься!”

Лидия знала с десяток журналистских барышень, совершенно неотягощенных никакими соображениями профессионального долга или — господиИисусе! — трудовой дисциплины. Тем не менее жили они замечательно, всеуспевали, отлично зарабатывали и время от времени пописывали что-нибудь болееили менее бессмысленное.

“Почему же у меня-то так не получается?!”

Никакого определенного ответа в зеркале не вырисовывалось, иЛидия, прихватив портфель, отправилась на кухню. Может, все-таки смалодушничатьи поесть? А то ведь никаких сил нет…

Кофе можно выпить, пожалуй. В нем нет калорий.

Лидия поставила чайник и, волоча за собой портфель,поплелась в спальню. Попутно она включила компьютер на маленьком столике. Ейеще предстоит посмотреть кое-какие материалы об уральских машиностроительныхзаводах и отправить по электронной почте несколько сообщений.

Она уже сняла костюм и, стуча зубами от холода, рылась вгардеробе в поисках любимой байковой пижамы, неизвестно куда засунутой вистерической утренней спешке, когда телефон опять зазвонил.

Трубка, конечно, валялась неизвестно где, вовсе не нааппарате, и Лидии пришлось сделать несколько кругов по квартире, прежде чем онанашлась.

— Да! — В трубке сухо щелкнуло и загудел отбой.

— Да что же это такое?! — спросила Лидия у трубки дрожащимголосом. — Кто это развлекается?! Завтра же куплю определитель номера!

Чем именно ей поможет определитель и что будет делать сномером, который определится, она хорошенько не знала, но сама по себе мысльбыла утешительной.

Вдалеке за кухонной стеной щелкнул чайник. Можно приступатьк кофе. В нем нет калорий.

О боже, боже…

Лидия натянула носки, пижаму, а сверху еще толстенныймахровый халат до пят, сунула трубку в карман и пошла на кухню.

Телефон зазвонил, когда она задумчиво водила ложкой внутримедной турки и думала об Игоре Леонтьеве.

Лидия выхватила из кармана нагревшуюся трубку. Ответить илинет?

Почему-то ей вдруг стало страшно.

— Да? — решившись, спросила она.

— Что так поздно? — Голос матери, нежный, журчащий и переливчатый,как горная речка весной, приятно потек Лидии в самое ухо, и от облегчения онаприслонилась лбом к белой дверце кухонного шкафчика.

“Господи, да что же это я так перепугалась? Смешно, честноеслово!”

— …уже третий раз, и даже на работу. Где ты пропадала? Утебя свидание?

— Нет у меня никакого свидания, мам. — Лидия достала с полкибольшую кружку и старинную пузатую, розового стекла сахарницу с неровнымитяжелыми кусками настоящего сахара. Она признавала только такой. Как отец. Ибабушка. — Просто задержалась на работе. Сдавала материал вместо ГришкиРаспутина. У Гришки очередной загул. Начальство в бешенстве, ну и мне пришлосьсрочно выдумывать что-то такое…

Неизвестно, зачем она все это излагала. Матери не былоникакого дела до ее работы да и до нее самой. Может, просто для того, чтобыподольше не спрашивать “А как ты?”.

Лидия улыбнулась и остановилась на полуслове.

— Ну а ты как? — спросила она, пристраиваясь с ногами впродавленное кресло, покрытое клетчатым пледом. Придерживая ухом трубку, Лидиянакинула плед на ноги и осторожно взяла со стола кружку.

Ну вот. Теперь можно жить дальше.

Она отхлебнула кофе, обернула кружку пледом и стала гретьруки о старую, моментально нагревшуюся шерсть. Мать говорила, неостанавливаясь:

— …кроме того, это зависит еще и от мнения БорисаИсааковича, а ты прекрасно знаешь, как Боря ко мне относится еще с институтскихвремен. Если бы твой отец не был так влюблен и я не боялась, что он что-нибудьсделает с собой, если я предпочту другого…

Все это Лидия слышала два миллиона раз и даже знала наизустьнекоторые отрывки из текста.

Сейчас мать обязательно скажет, что ее скромное искусствохоть и не приносит денег и славы, но все же служит утешением не только для нее,но и для тех, кто любит ее и понимает…

— …и хотя за всю свою жизнь я не заработала даже наприличную одежду, моя живопись служит утешением не только для меня, но и длятех, кто ценит и понимает мои рисунки, а таких очень, очень много, гораздобольше, чем может представить себе ограниченный ум…

Сколько бы раз в день они ни созванивались, мать всегдаговорила много и истово, как будто спорила с кем-то, кто в чем-то ее упрекал.Лидии казалось, что всю жизнь мать спорит с бабушкой и отцом.

— …семья твоего отца никогда, никогда не понимала и неподдерживала меня, — говорила в трубке мать, — мне приходилось искать утешенияв работе, и, может быть, именно поэтому сейчас мои работы так высоко оценены ипризнаны именно теми людьми, чье мнение мне важно и дорого.

Господи, как длинно, как гладко, без единой паузы!

Лидия поставила кружку на стол и, высвободив из пледа руки,потерла щеки. Щеки были холодные, а руки горячие, и ухо вдруг очень устало отльющегося в него переливчатого горного ручейка.

Лидия посмотрела на часы.

Перебивать нельзя.

Перебьешь до времени — жди беды. Мать обидится, смертельно игорячо, как ребенок, у которого в песочнице отобрали ведерко и совок. Онабросит трубку и не будет отвечать на звонки Лидии. Ответит она только ближе кполуночи, но помириться сразу не удастся — мать заплачет горючими слезами, иЛидии придется пройти весь путь до конца — рассказ о молодости, об огромныхнадеждах, которые подавала мать, пока не встретилась с отцом, о мещанскойсемье, в которую она попала, выйдя замуж, о творческом поиске, о немногочисленныхтонких ценителях, которые по-настоящему разбираются в искусстве, об интригах виздательстве, о попытках престарелого Бориса Исааковича наладить с нейромантические отношения, о цикле лекций, которые ей предстоит прочесть в МузееВостока.

И еще так: “Мне ничего не нужно от жизни, кроме осознаниятого, что я прожила ее не зря, что — хоть иногда! — я дарила людям радость!”

А потом так: “Твой отец в конце концов убедил тебя, что мойтворческий поиск слишком затянулся, что я ничего не могу дать тебе не толькокак мать, но и как художник, и все это только потому, что я всю жизнь была наголову выше того мира, в который он старательно затягивал меня, а ясопротивлялась иногда из последних сил…”