Читать книгу "Сенокос в Кунцендорфе - Георгий Леонтьевич Попов"

темным аллеям, по берегу пруда, заросшему травой-муравой, такой же, какая растет и у нас дома, думал то о Кутузове, о его непоправимой беде, то о родной деревне, где до того, как меня взяли на фронт, я работал бригадиром в колхозе, то о Манюшке, дочке, которая, наверно, подросла и помогает бабушке. Раньше ее мать, а моя супруга Лизавета Семеновна со всем хозяйством одна справлялась, теперь матери нет, полгода как померла, и все самим надо делать. Обе они, конечно, ждут, все глаза проглядели… Я бродил по парку, заложив руки за спину, и ясно представлял, как маманя Прасковья Гордеевна стоит у калитки и ждет, не появится ли на дороге ее сынок, ее Никанорка. Слава богу, война кончилась — пора и домой возвращаться, жизнь, какая разрушилась, ладить да налаживать. Манюшка... дочка тоже ждет. Там сейчас, наверно, уже утро — солнце вот-вот взойдет,— она проснулась, надела платьишко, выскочила на крыльцо — долговязая, худущая, глазастая… Бабушка смотрит, и она, Манюшка, смотрит — и все туда, в степь, откуда приходят с войны.

Ах, Манюшка, Манюшка, дочка моя, как же мы без матери жить-то будем? — думаю.

Вот ведь как бывает — я всю войну прошел, тыщу раз под снарядами и бомбами лежал и живым остался. А она, Лизавета-то Семеновна, за неделю от воспаления легких сгорела. Видно, не жалела себя, надорвалась, а тут еще и хворь прицепилась. Да и как себя жалеть, когда в деревне одни старые да малые остались.

Иду так, размышляю и вдруг слышу тоненький голосок. Я прислушался: «Вольга, Вольга, руска жэка, ты ж крулева вшистких жэк…» Чудно, слова польские, а все до единого понятные. Вольга — значит Волга, ну а жэка — река… Я прибавил шагу, подошел к калитке стоявшего на отшибе дома под черепицей, глянул через забор и увидел на крылечке темноволосую девчушку лет девяти-десяти. Она держала в руках тряпичную куклу и пела… который раз повторяла одни и те же слова; «Вольга, Вольга, руска жэка, ты ж крулева вшистких жэк...» Я слегка кашлянул, девчушка вздрогнула и поглядела на меня черными глазенками. «Как тебя звать?» — спрашиваю. «Марылькой» — отвечает. «Хорошую ты песню поешь, Марылька, славную песню…» И так захотелось мне сказать ей что-нибудь ласковое… Где, спрашиваю, ойтец, матка? Марылька смеется — точь-в-точь, как моя Манюшка, бывало, смеялась,— потому что слова-то хоть и польские, а произношу-то я их по-русски, на свой манер,— и мне тоже становится смешно. «Добжую песню ты поешь, дочка!» — наконец говорю совсем уж как придется, наполовину по-русски, наполовину по-польски, машу ей рукой, этой черноглазой, этой первой польской ласточке, на пока еще ничейной земле, и поворачиваю обратно.

— До видзэня, пане поручнику! — слышу за спиной тоненький голосок.

27 июля 1945 г.

Марылька разбередила мою душу, и все последние дни я думал о своей Марыльке, то есть о Манюшке, которая растет без отца, без матери, со старухой бабушкой. Была бы поближе, так хоть гостинец какой подарил, банку консервов или пачку галет — вместо пряников,— а то ведь подумать страшно, как далеко. Письма и то идут, идут, да не всегда и доходят.

Ночью мне не спалось. Встал я, походил по графской спальне и графскому кабинету, выглянул в темное окошко. Тишина… Только ветерок от нечего делать перебирает листья на деревьях. Я оделся, надел портупею с пистолетом и запасной обоймой и спустился вниз. Заглянул в зал к своим орлам-солдатам, гляжу, некоторые койки как были заправлены с утра, так и остались. Аккуратненько заправлены — ну, скажи ты, будто перед генеральским смотром. Что ж, дело ясное… Я — к доктору. Стучу в дверь — никто не отзывается. «Неужели и доктор?» — думаю. Снова стучу — уже громче. И вдруг… я, признаться сказать, и ушам не поверил: «Ейн момент!» — слышу приятный женский голос. Плюнул я с досады, хотел идти, но тут и сам доктор показался. Заспанный, взлохмаченный.

— В чем дело, лейтенант? Что случилось? — спрашивает.

Ничего, говорю, не случилось, иди досыпай, а то фрау без тебя замерзнет.

Вышел я в парк, сел на скамейку, сижу, курю трофейные сигареты, слушаю, как ветерок перебирает листья деревьев, как плещется рыба в пруду и журчит вода у плотины… И, конечно же, опять всякие мысли в голову лезут. Эх, бабы, бабы, думаю, все вы на одну колодку шиты — изголодаетесь по мужикам и готовы любому встречному на шею броситься. Что было, то было, а что есть, то есть — факт налицо.

Возвращаться мои орлы начали перед рассветом, когда на востоке чуть-чуть забрезжило. Первым прошагал на цыпочках Кутузов — все-таки младший сержант, заместитель, совесть заела… Потом прошел, держа ремень в руках — ночь была теплая, душная,— Будько — я узнал его по медвежьей походке, за ним — здоровенный Сорокин — этот протопал в двух шагах и не заметил меня, до того был занят своими, ночными мыслями… Сорокин, наверно, привык возвращаться последним. Те двое прошмыгнули быстренько, не мешкая и не задерживаясь, а этот подошел к крыльцу, опустился на каменные ступени, выкурил самокрутку, пуская колечки дыма, повздыхал-помечтал… Я негромко кашлянул: посмотрю, мол, как он будет на это реагировать. А Сорокину хоть бы что! «Это ты, младший сержант?» — спрашивает. Я молчу. Сорокин встал, кинул недокурок под ноги, растер его носком сапога и побрел досыпать.

Я посидел еще немного и тоже подался к себе на третий этаж. Я нарочно громко топал сапогами с железными подковками — пусть слышат и знают, что командира на мякине не проведешь, он все усекает и замечает. Вошел в спальню, запер за собой дверь, снял портупею с пистолетом и лег спать. Но уснул не сразу. В голову лезли Манюшка — как она бегает босиком в износившемся вдрызг платьишке, помогая бабушке полоть огород, доить корову и убираться в избе,— и Марылька со своей «Вольгой, Вольгой, рускай жэкой…» А когда уснул, они и во сне мне приснились — Манюшка и Марылька… Будто сидят рядышком и играют с той, тряпичной куклой.

Утром, после завтрака, я распорядился всем выйти и построиться перед графским дворцом. Плац как раз был подходящий… Кутузов подал команду: «С-ста-но-вись!» — и доложил по всем правилам, как и положено докладывать, и занял место на правом фланге. Я обошел строй и каждому из троицы посмотрел в глаза. Думал — замечу в них смущение, раскаяние или что-нибудь в этом роде. Черта с два!