Читать книгу "Памятное - Рената Александровна Гальцева"

их презирали в исламском же мире, а теперь умма молчит. С раввином я пререкался на Святой земле, но с мусульманством знаком по рассказам родителей, которые во время войны укрывались в Средней Азии, откуда мои главные познания. Вряд ли те склонны к пререканиям».

Зашел разговор о Бахтине. «Махлин, – сказал Сережа, – занимается ужасающей бахтинской индустрией. Но меня пугает и противоположный негативистский подход к Бахтину»; привел в пример некоего иностранца. «Когда человек, совершенно не потрудившийся внимательно вникнуть в то, что говорит Бахтин о Достоевском, одним жестом отметает все, то это очень противно». Мы пришли к выводу, что «ужасающая индустрия» развернулась во всех областях умственной деятельности. Сережа: «А Гройса знаешь? Он – диктатор в Германии, впрочем, как и в России. Он всем объяснял, что Бахтин тоталитарист и сталинист. Мандельштамовская индустрия тоже есть, а так как Осип Эмильевич был человек еще более уязвимый, то, читая статьи о нем, я оглядывался на его портрет. Проблема не в том, что люди занимаются известными лицами и существенными предметами, а в том, что то, что было до них, им совершенно чужое». (Я: «Такова новая философская кухня во Франции. И мы им, новым любомудрам, платим благодарным подражанием».) В отношении истолкования поэзии – этим все больше занимается мой уважаемый антипод – Гаспаров. Оказывается, по его мнению, стихи не могут быть просто поняты, без научного посредника-толмача. Это позиция инопланетянина…» (При этом отношения С. с Гаспаровым были уважительно-дружескими, между ними был даже заключен договор: кто первый уйдет из мира, тому оставшийся напишет некролог. Гаспаров это слово сдержал.) «Характерна история одного завкафедрой литературы Венского университета, словака, который был возмущен поданным мной списком литературы для студентов – наличием в нем четырех романов Достоевского и отсутствием поэмы о Владимире Ильиче Ленине Маяковского. “Где поэма?”

В советской школе, это было в 1957 году, учительнице, которая спрашивала меня об этой поэме, я сказал, что это литературная неудача, и она все равно поставила мне пять. Вот какая разница между прошлым тоталитарным режимом и сегодняшней свободной Европой! Я тебе не рассказывал, как я встретился в Риме с одним иезуитом? Ты его, наверное, знала, он болел болезнью Паркинсона, теперь уже умер. Он написал книжку по марксизму, где разбирались различия между Иовчуком, Митиным и Юдиным. Я хотел написать поэму о том, как собирались все эти марксисты, и хотя они не верили в Бога, они обратились к Нему с просьбой послать им хотя бы одного ангела-читателя. Им был бы этот иезуит.»

14 апреля, среда

Звонил Аверинцев, приехал на неделю. На его вопрос «Как ты?», я обнаружила, что сказать мне ничего, кроме как, что втуне долгом единым живу. Сереже это тем более понятно.

На балканский кризис он смотрит близким мне образом: гораздо меньше негодования на американцев, больше – на Милошевича. «К сожалению, – высказал Сережа вполне ясную вещь, – Милошевич может служить для рекламы Зюганова». Поднялся вопрос о политике СМИ. «Журналист – это человек, думающий прежде всего о себе самом, которому сегодня требуется что-то обсценное и к тому же приватное, что хорошо пойдет». «Последствия американских действий еще трудно себе представить: американцы – бывший пуританский народ, позволяющий себе больше, чем в южных католических странах, где соблюдается мера пристойности. Самая страшная жизнь в Цюрихе: вся гнусность соседствует с Собором и университетом!». Сережу не то чтобы радует, но, наконец, не печалит австрийская новость, что главой одной из австрийских земель избран тамошний Ле Пен, господин Рамблер. «Все же это как-то уравновесит разгул левых. А китайцы хотят изобрести эссенцию молодости…». Для умножения своего населения? Или для избранных?

16 апреля

Наконец, доклад Сережи в МГПиЯ, посвященный Н. Трубецкому и евразийству в целом. Солидная дама из МИДа сделала установочный «крепкий врез» в духе холодной войны, перенеся нас в советские времена: «Как мы относимся к балканскому конфликту». Я была вне себя от подобной установки, да еще перед выступлением Аверинцева о Н. Трубецком; ощутила себя в мышеловке, как раньше, в энциклопедии, когда нас загнали в Актовый зал под предлогом совещания, а на самом деле, чтоб коллективно проголосовать за одобрение советской агрессии 1968 года в Чехословакию. (Тогда я встала и вышла из зала, что повлекло затем возмущенный донос в партбюро, – почему Гальцева ушла, я бы тоже хотела так сделать? – и скандал, который, как мог, усмирял А.Г. Спиркин, «мой заступник и защитник», который «спасал» меня, заявляя в партбюро, что ко мне в это время пришел автор. Ему я возмущенно заявила, что он обессмыслил мой поступок. Между прочим, воздержался из всего зала один человек, наш младший редактор – Маша Андриевская[3]).

Я не удержалась, чтобы по поводу установочного введения к лекции Сережи не высказаться, Сережа тоже был вне себя оттого, что до конференции даются инструкции, в каком духе надо говорить о предмете. И, когда мы переходили в большее помещение для обсуждения доклада, раздумывал о том, правильно ли он сделает, если скажет, что он думает по этому, «установочному» поводу. Я ответила: «Очень даже!». Однако этого не случилось, потому что его ярость была подорвана следующим докладом. Время – враг ярости.

Конечно, Сережа оппонировал апологетам евразийства всем своим стилем.

Раздумывал в связи с евразийством над модной в Европе темой «мультикультурализма» и над захватывающей ролью европейской (вместе с российской) «новой культуры»: «Нельзя сказать, – размышлял он, – что одна культура выше другой, но можно сказать, что одна культура сильнее другой, она способна дать ответы на вопросы, рожденные в иной культуре. Так завоевала Греция Рим (хотя римская история завоевала Грецию). Гораций – кто, как не римлянин, желающий быть греком?!». Я предположила, что сила как-то связана с высотой, с гармонией и степенью отдаленности от примитива (качественный контраст между европейской музыкой и – горловым пением, консерваторией и плясками диких племен вокруг огня…).

Сравнивая два типа евразийства: Н. Трубецкого и нынешнего, Сережа, в частности, заметил: «Сейчас никто не скажет “расовые симпатии”, но – “общие гены”». Мне пришло в голову, если Россия больше не та же: если «”лес да поле” пострадали, а уж “плат узорный до бровей” вовсе исчез», то гены малопроизводительны. Кончил Сережа сравнение фразой: «Одно дело у Н. Трубецкого – вокруг Евангелия, другое у сегодняшнего евразийца – вокруг туранства и веры в бессознательное». Это было принципиальное резюме в ответ на популярные попытки сближения двух типов евразийства.

Выходили втроем Ира, Коля Розин и я, раздумывая над тем, многие ли способны «держать меч в руке» (что постоянно, в каждый мой день рождения желает мне