Читать книгу "Дамба - Микаель Ниеми"

Лабан изогнулся и внезапно, ухая в такт, пустился в какой-то дикарский танец под музыку из наушников-затычек. Как будто мало музыки реки, шелеста леса и шума дождя! Хоть бы в сторону отошел – ну нет, как бы не так. Тогда это будет не Лабан, а кто-то другой. Лабан всегда должен быть в центре внимания. Ему всегда и всего мало. Как младенец: сосет и сосет, и дела ему нет до остальных. Наркоман. Наверняка кокаином балуется. Такому не могло не понравиться! Как же – наркота ставит человека в самое яблочко мироздания, в самый центр. Ненадолго и не бесплатно, но ставит. Ему только этого и надо. Но здесь-то он один. Никому нет дела до его кривлянья. Публики нет, вместо публики – космические лучи вселенского холода. Еще и вправду замерзнет, подхватит воспаление легких или что-то в этом роде.

– Ты брызгаешь! – запротестовала Маделен.

Что он может услышать с заткнутыми ушами? Продолжает свой танец, мотает головой и вихляется. Маделен повернула свой импровизированный мольберт на другую сторону, но теперь ей не виден пейзаж. Мотив, как говорят настоящие художники. Не оглядываться же каждую секунду. Демонстративно вздохнула, взяла сумку и мольберт и пересела подальше ото всех.

Ну и клуша… вот так просто – сдаться и уйти? С какого перепугу? А она бы… что – она? Что бы сделала она на месте Маделен? Да что угодно! Взять комок мокрой глины и залепить в ухмыляющуюся физиономию. Как тортом в кино.

Нет, это бы его только раззадорило. Нечего обращать внимания. Такой может сделать что угодно. Харкнуть на твою акварель. Или начнет рыдать, и все тут же проникнутся состраданием к обиженному, станут бросать на нее осуждающие взгляды. Может, Маделен и права. Нечего обращать внимания на идиотов. Действительно, встать и отойти – что проще? Сам выдохнется. Протянуть самовлюбленному нарциссу зеркало – пусть любуется сам на себя.

И погрузиться в живопись. Вода беспрерывно движется… и конечно же, конечно! Размывы и затеки акварели должны двигаться как вода, смешивая, смещая и разделяя слои, они должны ловить рефлексы света так, словно бы она, Лена, уже не участвует в процессе. Наблюдает со стороны… ну да, со стороны, она-то тут при чем? Если вода в реке не перестает удивлять бесконечной мимолетностью оттенков и переходов, почему та же вода должна вести себя по-иному на листе бумаги? Не мешать воде – вот и все, что от нее требуется.

И не думать, не думать… рука сама возьмет нужный пигмент, к черту самокритику!

Самокритика порождает неуверенность – вот с чем ей пришлось бороться с первого дня на курсах. И вечный грызущий голос, еще до первого прикосновения кисти к бумаге: ничего не получится, все, что ты делаешь, ничтожно и невыразительно.

– Почему ты пишешь всегда одинаково? Ты даже не пытаешься развиваться, искать что-то новое. Идешь по пути наименьшего сопротивления, не хочешь сделать даже минимальное усилие… ничего из этого не выйдет.

Отец. Вернее, то, что от него осталось, – вялое, незаинтересованное ворчание.

Ну нет. Открыть сердечные чакры. Пусть душу захлестнет ее же собственная скрытая энергия, которой отец за всю жизнь так и не помог отыскать правильный и радостный выход.

– Крупнозернистая у тебя есть? Грубая?

– Нет.

Лабан втиснулся к ней под зонтик. Еще не отдышался после своей дурацкой пляски. С волос капает, Лена еле успела прикрыть лист.

– Нет – значит, нет. Возьму обычную. – Он пожал плечами, полез мокрыми руками в ее рюкзак и начал ворошить содержимое.

Лена оцепенела. В животе появился противный холодок. Она знала это ощущение – смесь страха и готовой выйти из-под контроля ярости.

– Не таскать же с собой массу всякого барахла, – пояснил Лабан. – О каком творчестве может идти речь, когда ты вроде вола? Освободиться от всего лишнего, прислушаться к телу… тело никогда не врет.

– Поосторожней, слышишь… – Она совершенно растерялась.

– Никогда не таскаю с собой мольберт, – продолжил он, будто и не слышал ее слов. – И дождь… это же прекрасно! Дождь – это жизнь. Та самая жизнь, что дана нам с небес, надо постараться чувствовать эту жизнь всей кожей, как цветы…

Лабан вытащил альбом, вырвал пару листов. Зажал их зубами, сунул альбом назад в рюкзак, сел на корточки и начал расстегивать карман.

– И скотч, само собой… свой я забыл. В наружном кармане, да?

Лена наконец очнулась. Рывком выхватила у него изо рта бумагу, скомкала и сунула в рюкзак. Он удивленно поднял голову – так и сидел на корточках, с рукой в наружном кармане.

Она подняла ногу, прицелилась и резко толкнула его в голое плечо. К этому он готов не был. Повалился назад, нелепо взмахнув руками, и ударился головой о камень с таким звуком, будто хрустнула яичная скорлупа.

Лена попыталась сделать вид, что ничего не произошло. Вернулась к этюднику, но кисть дрожала. Она покосилась – Лабан лежал неподвижно, с полуоткрытыми закатившимися глазами, и на белки падал дождь. Ей показалось, что река остановилась, исчезли постоянно меняющиеся оттенки, осталось серое неподвижное стекло. И самосветящаяся, почти неоновая капля крови.

Он поднялся, встряхнул головой. Волосы слиплись. Даже не посмотрел в ее сторону – неверной походкой двинулся к реке, зашел по колено, согнулся и начал отмывать голову от крови. Длинные красивые пальцы кругами шарили по затылку, будто он хотел очертить границу ссадины, не позволить распространиться дальше.

Выпрямился, поднял руки и повернулся спиной к берегу. Выглядело как ритуал, как языческое приветствие отсутствующему солнцу.

Теперь все увидели кровь. Розоватая, разведенная водой, она стекала между лопаток. Сомнений не было: кровь. Реакция предсказуемая: кружковцы, точно их током ударило, схватились за кисти – какой мотив! Взбудораженная паводком река и одинокий юноша, взывающий к невидимому богу. И кровь, разумеется; кровь завершала гармонический хоровод символов: Иисус! И Лабан тоже это понимал. Дамы заахали – они чуть не тряслись от художественного волнения. Само собой, как же: женщины и кровь. Месячные, роды… и как же, как же, вот оно, причастие: этот юноша принимает на себя наши грехи. Он вторгается в душу, стирает, как ластиком, все, что ей, этой душе, принадлежит, – и водружает себя в центр.

Лена отложила кисть и начала укладываться. Рюкзак внутри, после того как он копался в нем, совершенно мокрый. Потом высушит. Проросшая травяными корнями земля, несмотря на дождь, была твердой и неподатливой, пришлось поработать каблуком, прежде чем продолбить более или менее заметную ямку. Слежавшаяся глина поддавалась плохо, но все же удалось наковырять достаточно и слепить плотный комок, из которого торчали, как щупальца, оборванные корешки. Потом второй и третий.

Она встала, подошла к реке, прицелилась и залепила комком грязи Лабану в спину. Осталась довольна собственной меткостью, швырнула второй – и тоже не промахнулась. Пятна на белой коже… странная картина: растушевка грязно-рыжих клякс розовыми струйками разведенной водой крови. Дамы словно очнулись от гипноза.