Читать книгу "Женщины Девятой улицы. Том 2 - Мэри Габриэль"

Если говорить о разительных социальных контрастах Нью-Йорка, то они в основном касались недвижимости. В сверкающем оазисе Аптауна, вдоль Пятой авеню, Мэдисон и Парк-авеню, и на улицах, «спицами» расходящихся от «втулки» Центрального парка, роскошь была не мечтой, а данностью. А чуть севернее начиналась альтернативная реальность: в Гарлеме жили полмиллиона американских, карибских и африканских чернокожих, некоторые в атмосфере аристократического и творческого достоинства, но подавляющее большинство — в жуткой нищете. А в нескольких милях к югу от Центрального парка взору путешественника открывалось еще одно уникальное лицо города — Бауэри. В этом Нью-Йорке совершенно пьяные мужчины валялись прямо на улице, словно мусор, под издевательским манящим неоном баров, обещавших им рай земной[73]. Эти наваленные бесформенными кучами тела были настолько привычным элементом здешнего ландшафта, что люди просто обходили их, даже не приостанавливаясь, чтобы проверить, дышат ли вообще эти бедолаги.

А посередине, между этими крайностями богатства и нужды, раскинулась ярмарка Даунтауна. Для начинающего художника вроде Грейс она была пульсирующей палитрой цвета и жизни. Таймс-сквер с ее громкими музыкальными автоматами и движущейся рекламой: котенок Кортичелли[74], играющий с катушкой шелка на Бродвее; мятные солдатики, демонстрирующие военную выучку во славу жевательной резинки «Ригли». «Шевроле», виски «Кинси», «Пепси-кола», пиво «Будвайзер» и так далее, и тому подобное. Мириады мерцающих огней, привлекающих внимание; кричащие вывески, мешающие задуматься[75]. Но доминировали тут кинотеатры. «Это потрясающе!» — сообщала практически каждая афиша на их фасадах[76]. Местные художники предпочитали полуночные сеансы. Посмотрев фильм, они присоединялись к толпам других киноманов, уже заполнявших расположенные по соседству рестораны, бары и продуктовые лавки. «Поедать хот-дог на Таймс-сквер ранним-ранним утром в одном из двух баров “Грантс” — то же самое, что находиться в середине огромного какофонического хора», — писал Ларри Риверс, для которого «Грантс» был чем-то вроде «театрального буфета»; особую гламурность этому заведению придавали нищие и карманники, тоже очень любившие там перекусить[77].

Грейс впитывала все это и сохраняла в памяти для дальнейшего использования, а сама тем временем постепенно добралась до Гринвич-Виллидж. Этот район, как и городские музеи, просто обязан быть среди первых пунктов назначения для любого нью-йоркского художника. Но тогдашняя Грейс и в душе, и внешне была продуктом среднего класса из пригорода Нью-Джерси, и все ее друзья-художники до сих пор были относительно спокойными и рассудительными мужчинами и женщинами среднего возраста. И она, со своими аккуратно причесанными светлыми волосами, в умеренно богемной мексиканской блузке и с девичьим рвением на свежем личике, выглядела тут настоящей белой вороной. Грейс была просто не готова к интеллектуально-творческому подполью мира к югу от 14-й улицы, мира, чьи улицы к 1948 году безраздельно принадлежали так называемым хипстерам[78]. Это были молодые мужчины и женщины, которых Милтон Клонски из журнала Commentary назвал в том году «духовно обездоленными» «уклонистами коммерциализированной цивилизации», верящими только в три вещи: бензедрин, марихуану и джаз[79]. Они общались на своем собственном сленге — смеси всевозможных жаргонных словечек, щедро перемежавшихся вездесущим факом, вкладом пришедших с войны в разговорный американский[80]. А кроме собственного языка, для них был характерен и особый настрой, которым Грейс-новичок уж наверняка не обладала. Суть его была предельно четкой — проявлять как можно меньше эмоций. Например, приветствие могло заключаться в едва заметном движении указательного пальца. «Коту» из Гринвич-Виллидж, всегда стоящему поодаль от толпы — глаза прищурены, губы расслаблены, неизменно настороженный взгляд за обязательными темными очками, — этого было вполне достаточно[81]. Женщине из буржуазной среды, такой, какой была Грейс на первых этапах независимой жизни в Нью-Йорке, Гринвич-Виллидж должен был казаться непроницаемым миром, совершенно не похожим на то, к чему она привыкла. И все же ей нужно было туда проникнуть; она должна была найти свой путь и стать частью этой сцены.

И Грейс в перерывах между занятиями живописью стала заходить в бары и кофейни, где собирались местные художники и актеры. А еще она знала о школе Мазервелла на Восьмой улице, потому что там преподавал друг Айка Ротко. В том же здании снимали мастерские многие студенты-художники из Бруклинского колледжа, а в школе Гофмана через улицу училось множество бывших военных, получивших государственный грант на образование. Так что в этих местах поток творческой молодежи, курсировавшей туда-сюда, был, по сути, непрерывным. Грейс начала с ними общаться. «Поначалу она, оказавшись в их компании, в основном держала рот на замке, — рассказывал Рекс. — Она слушала, что говорят люди, и очень скоро поняла, что ей нужно больше читать… намного больше»[82]. А еще Грейс к великому облегчению узнала, что она отнюдь не единственная молодая художница, приехавшая за последнее время в Нью-Йорк; почти все, кого она тут встретила, сейчас или в недавнем прошлом находились в таком же положении неофита. Это осознание очень помогло ей успокоиться в пугающей новой среде, то же действие оказал и многообещающий роман с одним непростым художником, только что вернувшимся с войны[83].