Читать книгу "Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай"

Я

Я сплю, и мне снится – на этом месте самое время самоиронично заметить: «история всей моей жизни», – но все-таки нет. Во-первых, не всей, а только части, а во-вторых, даже то, что у меня теперь вместо жизни, далеко не всегда похоже на сновидение. И сам я регулярно вполне себе наяву проявляюсь, а не только снюсь всем подряд.

Но вот прямо сейчас я сплю, и мне снится один из моих самых любимых снов, в котором я снова художник; по большому счету, я и есть художник, мы бывшими не бываем, но формально все же не совсем он, формально я сейчас – неизвестно что не пойми откуда, не факт, что вообще существующее и вряд ли имеющее правильное название хоть в одном человеческом языке.

Я сплю, и мне снится, что я выкладываю мозаику. Такое, кстати, действительно было, я имею в виду, в моей настоящей жизни, в очень давние, так и тянет сказать, что древние времена: внезапно увлекся мозаикой, забросил все остальные дела, почти полгода с утра до ночи складывал разноцветные кусочки смальты, керамической плитки, крашеной гальки, обкатанного водой бутылочного стекла, все вперемешку, в причудливые спирали, полосы, пятна, в перерывах покрывал черной эмалью осколки битой посуды и черепицы, все потом шло в работу, мне тогда постоянно мучительно не хватало тьмы, как Нёхиси ее не хватает летом, в июне, когда ночи так коротки, что их, считай, почти вовсе нет.

Я сплю, и мне снится, что я – начинающий юный художник, неопытный, неумелый, зато наглый и страстный, каким, собственно, был всегда, но одновременно и нынешний я, поэтому когда мне не хватает тьмы, я просто беру ее из какой-нибудь будущей зимней ночи, например, со второго на третье декабря, никто не заметит, что она чуть короче положенного, а заметит, так не заплачет – никто, кроме разве что Нёхиси, но он не станет сердиться, знает, что мне для дела, не просто так.

Я сплю, и мне снится, что когда в моей мозаике не хватает света, я беру сияющие фонари, наугад, откуда придется, какой подвернется под руку, и одновременно совершенно по-человечески думаю: так вот почему в городе иногда попадаются темные, словно до изобретения электричества переулки и дворы! Вот, оказывается, что порой происходит с нашими уличными фонарями, вот по чьей милости они среди ночи гаснут, а горожане привычно думают, мэрия виновата, или кто там у нас нынче ответственный за фонари. Но тут ничего не поделаешь: я художник, мне надо, на все остальное в такие моменты плевать.

Я сплю, и мне снится, что я упахался, как ненормальный, до темноты в глазах, но при этом не особо доволен результатом. На первый взгляд, мозаика вполне ничего получилась, композиция, форма, цвет и прочая ерунда на месте, но не хватает чего-то самого главного, ради чего я брался за эту работу, если не вовсе рождался на свет. Смысла? Масштаба? Чуда? Да, точно, чуда. Мне всегда мучительно не хватает чуда, даже когда кроме него больше ничего уже нет.

Я сплю, и мне снится, что я смотрю на свою мозаику с расстояния не то нескольких шагов, не то многих дней пути. И наконец понимаю, что все это время складывал не просто абстрактную композицию, а город, каким он видится с высоты. Наш ночной сентябрьский город, темный, сияющий фонарями, окутанный сразу двумя туманами – стекающим вниз по холмам и поднимающимся вверх от реки. Ясно теперь, почему я извел на работу столько фонарного света и будущей зимней тьмы. Но их по-прежнему не хватает, я вижу прорехи, у меня точный и ясный взгляд, а вот в голове сейчас каша, как это часто бывает во сне, поэтому никак не соображу, чем заполнить оставшиеся пустые пространства. И кстати, куда вообще подевались мои материалы, блестящие стекла, осколки черепицы, речная галька, искры света, лоскуты тьмы? Буквально только что была целая куча. Неужели уже закончились? Вот так, сразу все?

* * *

– Ты в порядке вообще? – встревоженно спрашивает то ли бездна, на дно которой я медленно опускаюсь, то ли небо, где я, кувыркаясь, парю, но на самом деле ясно, конечно, кто спрашивает. Кто еще может говорить со мной в моем сне, даже не потрудившись присниться, потому что он и так есть везде.

Нёхиси довольно смешно устроен: он, с одной стороны, всемогущий, а с другой, вот прямо здесь и сейчас все-таки не совсем, потому что в таком виде его ни один нормальный обитаемый мир не смог бы вместить. Поэтому в нынешней жизни Нёхиси то и дело случаются удивительные моменты, когда он не понимает, что происходит, и как теперь быть, и от этого совершенно теряется. Он к такому не привык, еще недавно сама постановка вопроса показалась бы ему нелепой: как может чего-то не понимать тот, кто вносит полную ясность в происходящее самим фактом своего присутствия? Обычно Нёхиси это нравится, с его точки зрения, растерянность – самое интересное, что вообще может быть. И вот прямо сейчас с ним случилось это самое интересное: смотрит на меня и не понимает, что происходит. Но ему почему-то не особенно это нравится, его тревогу и огорчение я чувствую даже во сне.

– Ни за что не стал бы тебе мешать, – говорит Нёхиси, – но со стороны ты сейчас выглядишь как-то не очень. Вообще непонятно, живой или мертвый. Люди так бездыханно, по идее, не спят.

Тоже мне нашел человека, думаю я, не просыпаясь; впрочем, сугубо технически я местами вполне себе человек. По крайней мере, у меня должен быть, как минимум, пульс. И дыхание. И что-то еще в таком роде. Кровяное давление, например. А я так увлекся сном про мозаику, что напрочь о них забыл, как раньше забывал за работой поесть, выпить воды и даже сходить в туалет. Это я зря, конечно. К жизни следует относиться ответственно, особенно пока она – органическая жизнь.

Подыши пока за меня, пожалуйста, если тебе не трудно, не просыпаясь, думаю я. А то у меня работа в разгаре, я выкладываю мозаику, мне нельзя отвлекаться на ерунду. Где-то я тут налажал, а в чем – не пойму. И еще материалы то ли закончились, то ли просто куда-то пропали. Именно так в моем понимании и выглядит по-настоящему страшный сон, но просыпаться, пока не закончил работу, не вариант. Черт его знает, когда мне этот сон снова приснится. Может, вообще никогда. Так и останется болтаться в недоделанном виде в каком-нибудь тайном архиве внезапно оборвавшихся сновидений. Ненавижу незаконченные дела.

– А, мозаика! – говорит Нёхиси, переходя на совсем уж неощутимый шепот, чтобы меня не разбудить. – Это когда берут фрагменты разных реальностей и перемешивают? Хорошее дело. Обычно очень красиво получается, что ни смешай.

Он что-то еще говорит, вероятно, обещает хорошенько за меня подышать, или, наоборот, уверяет, что дыхание – необязательное излишество, он вообще-то страшный лентяй, но я больше его не слушаю, погружаюсь все глубже в сон. Как же вовремя Нёхиси мне напомнил, что такое мозаика с точки зрения всемогущего существа! И теперь наконец-то понятно, чем я собирался заполнять прорехи в мозаике, зачем вообще все это затеял, и что должно получиться в итоге – ну, то есть, по моему замыслу, должно получиться. А как будет на самом деле, черт его знает. Впрочем, не знает и черт.

Я сплю, и мне снится, что я выворачиваюсь наизнанку – наяву я так пока не умею, зато во сне это очень легко. А когда во сне выворачиваешься наизнанку, все, что в этот момент тебе снится, выворачивается наизнанку вместе с тобой. Вот и город – моя мозаика и одновременно настоящий, живой – тоже вывернулся, перестал быть самим собой, и сейчас передо мной сверкает, как груда пиратских сокровищ в детских мечтах, наша городская изнанка, так называемая Эта Сторона.