Читать книгу "Rotten. Вход воспрещен - Джон Лайдон"

Но кому-то надо было это делать. Еще мелким я любил заниматься такими делами и осознавать свой уровень ответственности. Чем больше я этим занимался, тем больше мне нравилось. Чем больше была проблема, тем глубже я в нее погружался. Легкие нагрузки были не для меня. Я предпочитал каждый день балансировать на грани катастрофы. Одной из любимых моих задач было отправлять братьев в школу, особенно когда им вовсе не хотелось туда идти. Очень часто я был единственным, кто приходил на занятия. Учитель спрашивал: «Где Бобби и Джимми?» Я же отправлял их сюда за час до своего прихода и понятия не имел, где они. Моим братьям никогда не было интересно учиться. Школа была для них местом, где их мучили в течение нескольких часов. Английские католические школы были скучными и суровыми. Свобода с 16.00 была единственным плюсом.

Отсутствие отца в нашей с Джимми и Бобби жизни в тот момент, когда нам была необходима дисциплина, дало нам возможность испробовать все, что только можно. Пока мне не исполнилось семь лет, я даже не помню, чтобы я хоть раз ложился спать до одиннадцати или двенадцати часов ночи. Я бодрствовал до самой последней программы на ТВ. Я выходил на улицу и играл. Это были другие времена. На улицах не было насилия, психопатов-насильников и убийц-педофилов. Маленькие дети могли оставаться на улице достаточно долго. Но к моменту, когда родился мой младший брат Мартин, отец уже работал ближе к дому.

В доме Лайдонов еда марки «Хайнц» была основным блюдом на ужин. Пятьдесят семь разных продуктов, и я все пробовал. Открывал консервную банку чего-нибудь. В тот момент никто не беспокоился по поводу здоровой пищи – ели только то, что было дешево и доступно. «Хайнц» кормил британцев десятилетиями. Сегодня, наверное, эту компанию до чертиков бесит наше «поколение салатов». Мы ели все их супы, запеченную фасоль, тушеную говядину. В конце недели могли съесть вареную капусту и бекон, который готовился по ирландскому рецепту: весь день варился на медленном огне, пока не провоняет весь дом. Восемь часов спустя он напоминал по вкусу грязную тряпку.

Ежегодно мы катались на машине в Ирландию. Однажды по пути обратно через Уэльс на нас напали. Два уэльских парня, крупных, огромных, как два дома, пришли за моим отцом. Он вышел из машины и увидел, что на заднем сидении находятся еще двое. Когда мой отец вернулся к машине, я, Джимми и Бобби, выбежали, держа в руках бутылки с лимонадом. Мы кричали: «Давай, пап, ты же их не боишься, мы у тебя за спиной!»

Мы и правда были за его спиной.

Одно из моих худших детских воспоминаний – это походы в кинотеатр на сеансы ужасных фильмов: «Библия», «Мэри Поппинс», «Пиф-паф ой-ой-ой». У меня были неприятные воспоминания о кино, потому что я был слишком мал. Кинотеатр был для меня местом пыток. Фильмы, как мне казалось, длились бесконечно и были до тошноты детскими. Я никогда не был ребенком, меня никогда не интересовало ничто «детское». Никогда не понимал, почему дети были такими сентиментальными и так сходили с ума по такой фигне, как «Мэри Поппинс».

Я ненавидел школу. Я ее боялся, мне там совершенно не нравилось. Там я все время нервничал. В школе у меня было несколько конфузных случаев. Например, однажды я обделался и боялся попросить учителя разрешить мне выйти. Я просидел в обгаженных штанах целый день. В ирландской католической школе учителя были жестокими. Многие из них были монахинями, очень злобными монахинями. Они любили бить детей по рукам острыми линейками. Это было чертовски больно. Меня не интересовала арифметика. Я был художником. Мне нравилась геометрия, но только не ее математическая составляющая. Мне нравилось рисовать карандашом. Я любил историю, потому что никогда не верил в нее. У меня хорошая память на события, но с тех пор как я сам наблюдаю за собственной музыкальной историей, так профессионально проходящей в глюках и угаре, я вообще ничему и никому не верю. За двенадцать лет пресса превратила меня бог знает во что ради собственной выгоды. Что они, черт возьми, сделали с Наполеоном и прочими? Какую бы историю ты ни читал, чаще всего она рассказывается от лица победителя, вещающего о том, какие все остальные плохие.

Затем наступил первый этап, который привел меня на путь к Роттену.

Однажды утром мама и папа не смогли разбудить меня в школу. Когда я проснулся, то поднялся и поковылял, держась за мамину руку. Меня забрали в больницу. Сначала доктора отрицали, что со мной что-то не так. Такое оно, национальное здравоохранение. Помню, что все мои мысли были очень странными – какие-то непонятные, размытые грезы. Я будто смотрел кино, находился далеко-далеко от всего, это очень странное чувство.

От моих галлюцинаций не было лекарств, клянусь богом, за годы я перепробовал все, что можно. Черт возьми, я видел нечто неописуемое, шокирующее. До сих пор их помню – зеленых драконов, изрыгающих пожар изо рта. Я до сих пор чувствую, как меня обжигал этот огонь.

Должно быть, у меня в голове было слишком уж четкое изображение дракона. Думаю, все дети боялись драконов. Все это гребаный телевизор.

Менингитом спинного мозга можно заразиться от воды, в которой плещутся крысы. Других вариантов, как именно я его подхватил, у меня нет. Это болезнь мозга – что многое объясняет – в больнице я находился год, с семи до восьми лет. Я почти умер от менингита, на той стадии, когда жидкость из спинного мозга поражает головной. Галлюцинации продолжались, и я не мог фокусироваться на объектах. Ужасные, ужасные головные боли. Жар, отеки. Невозможно есть. Меня все время рвало. Затем я просто впадал в глубокий сон, в коматозное состояние. Меня подсадили на пенициллин, и я год провел в больнице. В течение шести-семи месяцев я то впадал в кому, то выходил из нее, после чего были еще несколько месяцев реабилитации.

Моя мама навещала меня, однако не могла проводить со мной больше часа за визит. Один час для ребенка – это ничто. Госпиталь Святой Анны в Хайгэйте находился рядом с католической церковью, и меня бесили чертовы священники, которые постоянно приходили туда. Лежишь и думаешь о том, как бы исчезнуть куда-нибудь, чтоб их не видеть.

«Я болен, бога ради, уберите подальше этих вампиров!» Уже в таком раннем возрасте я не доверял этим религиозным маньякам.

Госпиталь вмещал сорок койко-мест. Он был старомодный. Такие госпитали можно увидеть в фильмах о Второй мировой войне. Кровати с металлическими рамами. На них лежали дети всех возрастов. Медсестры нарушали их покой, каждые шесть часов мне кололи пенициллин. Уколы были очень болезненными. Дети боялись игл, а медсестры, бог свидетель, делали все, чтобы смягчить этот страх.

Они выкачивали жидкость из моего позвоночника, что было невыносимо больно. Я навсегда запомню эту процедуру, потому что она искривила мне спину. У меня появился небольшой горб. Все те идиосинкразии, странности, по которым вы меня знаете в Pistols, происходили со мной из-за треклятой больницы. Пристальный взгляд у меня возник из-за того, что село зрение – последствие менингита. Мне приходится фокусироваться на предмете, чтобы различить его очертания, при этом я очень хорошо могу читать в темноте. Я не могу выносить яркость. Это все части «Лайдоновского взгляда». Если бы я мог нарисовать на себя карикатуру, то она была бы похожа на портрет Ричарда Третьего в исполнении Лоуренса Оливье. Это так смешно. В этом портрете я вижу некоторые свои черты. Это здорово. Он был невероятным ублюдком! Со своим горбом, шекспировский Ричард был злым, психопатическим уродом, сочетавшим эти свои особенности с феноменально жестоким чувством юмора.