Читать книгу "Как стать добрым - Ник Хорнби"

— Ладно, раз ты не уверена, зачем тогда надо во что бы то ни стало принимать решение? Почему не потянуть некоторое время, проверить чувства, посмотреть, уживетесь ли вы друг с другом?

Мой голос выдавал скуку, однако Ребекка этого не заметила. Мне никогда не скучно с Ребеккой. И это не договоренность, это естественный порядок вещей.

— Не знаю. Понимаешь, теперь я просто не могу быть ни с кем другим, просто не могу. С ним у меня все совсем по-другому. Я привыкла все делать вместе с ним и разучилась совершать поступки в одиночку. Вот, например, завтра вечером мы едем в кинотеатр под открытым небом смотреть какой-то китайский фильм. Это же так здорово, когда в ком-то уверена. Ведь и у тебя то же самое, не так ли? Зачем гробить время впустую, когда ты не уверена в человеке? Понимаешь, ведь я иду на свидание? В кинотеатр, где мы остаемся рядом, с глазу на глаз, причем в полной темноте? И даже не поговорить.

Тут меня вдруг тоже потянуло в этот пресловутый кинотеатр под открытым небом, пусть даже на китайский фильм — чем больше китайского, тем лучше. Словно открылась камера в сердце, давно уже не испускавшая электрических импульсов. Некогда эта камера начинала мерцать живым огоньком, когда я смотрела захватывающий фильм или читала книгу, которая вдохновляла, или слышала музыку, от которой на глаза наворачивались слезы. Я сама закрыла эту камеру. И сейчас я словно заключила договор с каким-то мещанским бесом-филистером — если я не попробую открыть ее, у меня уже не хватит энергии и оптимизма довести рабочий день до конца, не ощутив при этом настойчивого желания повеситься.

— Должно быть, я говорю глупости. Сама понимаю, что все это бред. Знала бы, что со временем докачусь до такого: сидеть с замужними подругами и стонать о своем одиночестве — давно бы уже застрелилась. Нет, в самом деле. Я умолкаю. Сейчас же. Никогда больше не заговорю на эту тему. — Ребекка судорожно вздыхает, изображая предыстеричное состояние, и затем продолжает как ни в чем ни бывало, даже не успев выдохнуть: — Но ведь он может оказаться классным парнем, так ведь, скажи? Понимаешь, откуда я могу это знать — классный он или не классный? Вот в чем проблема. В такой спешке не успеваешь решить, какие они на самом деле. Это все равно что ходить за покупками в канун Рождества.

— А у меня теперь есть любовник, — говорю я в пространство.

Ребекка с рассеянно-тревожной улыбкой пропускает мои слова мимо ушей:

— Ну, ты представляешь, как это бывает, когда мечешься за покупками под праздники. Ты ходишь и складываешь все в корзину. И вот после рождественской ночи…

Она не может закончить предложения — скорее всего потому, что здесь сходство заканчивается и ее аналогия не срабатывает: мужчины и свидания никак не укладываются в корзинки с рождественскими покупками.

— Ты слышала, что я сказала?

Ребекка отвечает той же рассеянной улыбкой.

— Нет. Правда не слышала.

Итак, я стала призраком, уморительно бессильным существом, персонажем из детских книжек и старых телепрограмм. Я могу кричать сколько угодно, Ребекка все равно не услышит.

— Твой брат ведь тоже одинок, не так ли?

— Мой брат — неврастеник, который даже не может подыскать себе работу.

— Возможно, это связанно с наследственностью? Или просто жизненные обстоятельства? Потому что, если тут замешаны гены… дело дрянь. Проявится не сразу. Понимаешь, не все же дети непременно вырастают ипохондриками, правда? Это же выясняется со временем. И я уже в таком возрасте, что меня не будет рядом, когда они превратятся во взрослых ипохондриков. Да. Может быть, стоит над этим подумать. Если он калека, так и я ничем не лучше.

— Я передам. Он любит детей.

— Отлично. Превосходно.

— Ребекка, ты знаешь, что прослушала меня?

— Нет.

— Это когда я сказала «Ты слышала, что я сказала?», а ты ответила «нет».

— Нет.

— Вот именно.

— У нас ведь с ним примерно одинаковый возраст, не так ли? Он старше или младше меня?

И мы говорим о моем брате, о его депрессии и недостатке жизненных притязаний, пока Ребекка окончательно не теряет интерес к воспроизводству потомства от моего брата.

2

Пару недель все шло своим чередом. Больше у нас не случалось провокационных разговоров. Мы придерживались выработанного распорядка общения, который состоял из совместных обедов на выходных с другими парами, имеющими детей, парами, с которыми у нас было много общего: одинаковый уровень дохода и район проживания. Стивен отправил мне на мобильник три сообщения, ни на одно из которых я так и не ответила. Никто не заметил моего отсутствия во второй день на медицинском семинаре в Лидсе по проблеме здоровья семьи. Я вернулась на супружеское ложе, и у нас возобновились привычные супружеские отношения, обоснованные лишь тем, что мы лежали рядом. (Разница между сексом с Дэвидом и сексом со Стивеном примерно такая же, как между наукой и искусством. Со Стивеном — это переживание, воображение и потрясение от нового открытия, а также выплеск… не уверена, что вам стало понятно, что я имела в виду. Все это впечатляло, но нравилось мне это или не нравилось — не знаю. С другой стороны, Дэвид знал, какую кнопку вовремя нажать, — и он это делал. Все происходило, быть может, несколько механически — но зато как срабатывало! Я летала, как лифт между этажами, романтически настроенный лифт, который просто используют с толком и по назначению.)

Мы очень сильно верили — те из нас, кто жил на одинаковом уровне дохода и в одном районе, — в силу слов: мы читали, обсуждали, писали, у нас были свои невропатологи, консультанты и даже священники, которые с радостью выслушивали нас и давали советы. Так что меня посетило нечто близкое к потрясению, когда мои слова, необыкновенно важные, великие слова, какими они представлялись в то время, слова, которые могли перевернуть мою жизнь, вдруг оказались мыльными пузырями: Дэвид уничтожил их единым махом. И уже ничто даже не напоминало о том, что они когда-либо существовали.

И что же теперь? Что вообще случается, когда слова подводят нас? Если я живу другой жизнью, в совершенно ином мире, мире, где всякий поступок оценивается выше, чем слова и чувства, я должна сделать нечто их подтверждающее: куда-то уйти, может быть, кого-то ударить — все равно. Но Дэвид знает, что я не живу в этом мире, и он не поддался на провокацию. Он заставил меня раскрыть карты — и не выполнил правил игры. Как-то мы водили Тома в парк аттракционов, там была игра-стрелялка: надеваешь рюкзачок, напичканный электроникой, и, когда в тебя попадают, он издает писк, означающий, что ты мертв. Можно, конечно, продолжать игру, не обращая внимания на писк, если ты хочешь внести в игру смуту, потому что сигнал — он только сигнал и больше ничего. Именно так и произошло, когда я заговорила о разводе, — издала предупредительный писк, а Дэвид его проигнорировал.

Вот на что это похоже: входишь в помещение, и дверь за тобой закрывается — проходит некоторое время, и ты начинаешь паниковать, отыскивая ключ, окно или другой выход, а когда понимаешь, что выхода нет, остается просто пользоваться тем, что есть. Кресло оказывается вовсе не таким уж неудобным, к тому же есть телевизор, пара книг и холодильник, набитый продуктами. Представляете, чем это все чревато? А мои слова о разводе, получается, были просто паникой, заполошным разговором… и т. д., и т. п. Очень скоро я вступила в ту стадию, где попавший в западню начинает осматриваться и привыкать к новым условиям: к тому, что, собственно, у него есть и чем он располагает. Как оказалось, в моем распоряжении двое прекрасных детей, замечательный дом, хорошая работа, муж, который меня не дубасит и даже нажимает нужные кнопки лифта… Пожалуй, я могу с этим справиться. И вполне успешно жить такой жизнью, где все уже определено за меня, до меня и без меня.