Читать книгу "Лунный парк - Брет Истон Эллис"

Очень немногие (включая близких друзей) знали о моем тайном сыне, и, кроме Джея Макинерни и моего редактора, Гэри Фискетджона, видевших Робби на свадьбе общего приятеля в Нэшвилле, куда были приглашены и я, и Джейн, никто из моих знакомых его не видел, в том числе мама и сестры.

На той свадьбе в Нэшвилле Джейн сообщила мне, что Робби постоянно спрашивает, где его отец, почему папа с ними не живет, почему никогда не приходит навестить. Ситуация была запутанной и требовала разъяснения.

Последнее время он все чаще внезапно разражался слезами или надолго замолкал; также отмечались приступы тревоги, беспричинные страхи, сложности в отношениях с близкими, вспышки раздражения в школе. Он никому не позволял к себе прикасаться. Однако на свадьбе в Нэшвилле он инстинктивно взял меня за руку – я все еще был для него чужим, маминым другом, никем, – чтобы показать мне ящерицу, которая ему привиделась под живой изгородью возле отеля, где остановились большинство приехавших на свадьбу гостей. Я сделал вид, что это меня никак не затронуло, и постарался воздержаться от упоминаний о сыне на тысячах коктейлей, которые посетил в последующие годы. Но однажды вечером, когда кто-то вытащил кокаин (принятый к тому времени к ежевечернему употреблению), кусочек тайного существования Робби выпал у меня изо рта, насторожив окружающих. Они уловили за маской настоящую тоску, и, заметив печаль и недоумение на лицах, я быстренько заткнулся, включил свою новую мантру:

«Да шучу я, шучу» и принялся заново представлять свою, уж не помню какую, подружку людям, которых она знала уже много лет. Девица оторвалась от зеркала, заваленного кокаином, с удивлением посмотрела на меня и, пожав плечами, нагнулась обратно, и еще одна дорожка исчезла в жерле крепко скрученной двадцатидолларовой купюры. Свадьба – когда Робби впервые взял меня за руку – стала началом. То был момент, когда сын внезапно стал для отца реальностью. То был, кроме того, первый год, в который я потратил более ста тысяч долларов на наркотики. Деньги, которые – что? – могли бы пойти на нужды Робби, надо полагать. Но Джейн получала по четыре-пять миллионов за роль, а я был постоянно под кайфом, так что вскорости это перестало меня беспокоить.

Многие считали меня голубым, поэтому быстро позабыли, как Брет Истон Эллис обмолвился – в бреду, обкокошенный, всасывая очередной стакан «Столичной», – что у него есть ребенок. Тема голубизны всплыла в пьяном интервью британской газете, которое я давал, рекламируя документальный фильм Би-би-си, рассказывающий о моей жизни до теперешних тридцати трех лет и названный по заключительной строчке «Американского психопата»:

«Это не выход: Жизнь Брета Истона Эллиса» (слава, невоздержанность, упадок сил, болезнь, сердечные раны, «двойники», инцидент с кражей в магазине, арест в парке на Вашингтон-Сквер и возвращение – я в замедленной съемке иду по спортивному залу под надрывный «радиохэдовский» «Creep»). Походя заметив, что во многих кадрах фильма я выгляжу «несколько утомленным», журналист, вместо того чтобы спросить, принимаю ли я наркотики, поинтересовался, не гомосексуалист ли я. И я ответил: «Ну да, конечно, вы угадали!» – добавив фразу, которая казалась мне откровенно саркастичной ремаркой насчет моего разоблачения. «Слава богу! – прокричал я. – Наконец-то меня раскусили!» Я рассказывал о своих экспериментах с однополой любовью в бесчисленных интервью, а в материале для «Роллинг стоун» даже пустился в подробное описание студенческой тройки, частью которой я был в Кэмдене, но на этот раз грянул гром. Пол Богардс, занимавшийся моим пиаром в «Нопфе», прочитав эту статью в «Индепендент», назвал меня «обдолбанным анальным террористом», одновременно смакуя бурную полемику, которая поднялась вокруг этого признания, не говоря уже о росте продаж моих старых книжек. Создатель Патрика Бэйтмена, автор «Американского психопата», самой женоненавистнической книги на свете, оказывается – дышите глубже! – гомосексуалист?!? Так ко мне прилепилась педерастия. После этого интервью журнал «Адвокат» даже внес мое имя в список «Ста самых интересных гомосексуалистов года», что привело в ярость моих друзей – настоящих пидоров – и послужило причиной конфузливых, слезливых звонков от Джейн. Но ведь я просто «чудачил». Я ведь просто «шалун». Я ведь просто «Брет». Мои фото в джакузи особняка «Плейбой» (я был завсегдатаем во время визитов в Эл-Эй) из года в год печатали на светской страничке журнала, поэтому известие о моей ориентации вызвало «ужас и оцепенение».

«Нэшнл инкуайерер» объявил, что я встречаюсь с Джулианой Маргулис, или Кристи Терлингтон, или Мариной Раст. Говорили, что я встречаюсь с Кэндис Бушнел, Рупертом Эвереттом, Донной Тарт, Шерри Стрингфилд. Ходили слухи, что я встречаюсь с Джорджем Майклом. Я встречался даже с Дианой Вон Фурстенберг и Барри Дилером. Я был не натурал, не педик, не би, я уже сам не понимал, кто я есть. Но я сам был в этом виноват, и по большому счету меня забавлял тот факт, что людям действительно небезразлично, с кем я сплю. Какая разница? Я был загадкой, тайной, вот что имело значение – вот что продавало книжки, что делало меня еще более знаменитым. То была пропаганда с целью усугубить и без того шикарный образ автора как симпатичного молодого плейбоя.

На героине мне казалось – все мои действия невинны и полны любви, я страстно желал укрепить свои узы с родом человеческим, я был расслаблен, и безмятежен, и сосредоточен, и откровенен, и заботлив, а сколько я давал автографов и скольких нашел друзей (никто не удержался, все съехали). Время, когда я открыл для себя героин, совпало с началом процесса, затянувшегося на целое десятилетие: все девяностые я обдумывал, писал и раскручивал пятисотстраничный роман под названием «Гламорама» про международную террористическую организацию, использующую мир моды в качестве прикрытия. Книга эта должна была – предсказуемо – снова сделать меня мультимиллионером и еще более знаменитым. Но я обязан был предпринять мировое турне. Я пообещал, когда подписывал контракты; это нужно было, чтоб я снова стал мультимиллионером; на этом настаивало мое агентство, чтобы получать с мультимиллионера свои проценты. Но я торчал довольно плотно, и полуторагодовой тур расценивался издательством как рискованное предприятие, поскольку, говоря словами Сонни Меты, я был «постоянно как будто под кайфом». Но они сдались. Им нужен был этот тур, чтобы помочь компенсировать выплаченный мне основательный аванс. (Я предложил им послать вместо меня Джея Макинерни – все равно никто не догадается, был мой довод; кроме того, я знал, что Джей справится. В «Нопфе» мало кто даже смутно верил в осуществимость этого проекта.) Тем не менее я снова хотел стать мультимиллионером, поэтому я пообещал им, что завяжу, – и завязал-таки, ненадолго. Врач, к которому меня направили, был убежден, что, если я не стану соблюдать осторожность, к сорока годам мне понадобится новая печень. Это помогло. Но не слишком.

Дабы убедиться, что я не употребляю наркотики во время первого витка раскрутки «Гламорамы», «Нопф» нанял ямайского телохранителя, который должен был за мной приглядывать. Ускользнуть от него, как правило, было просто, иногда – сложнее. Как большинство состоятельных наркоманов, я был небрежен, по выходе из ванной комнаты мой пиджак бывал усыпан кокаином, порошок покрывал лацканы, крошки оставляли пятна на штанах новеньких костюмов от Черрути, и становилось очевидно, что завязал я еще не до конца; это привело к ежедневным обыскам, и, когда Теренс находил завалявшиеся в моих плащах от Армани пакетики с метадоном, коксом и герычем, он тут же отправлял одежду в химчистку. Позднее проявились и более серьезные последствия злоупотребления наркотиками в долгом изнурительном турне: приступ в Рэли и смертельно опасная кома в Сент-Луисе. Теренс довольно скоро сдался («Ман, хочешь торчать – торчи, – добродушно говорил он, теребя дредлок. – Теренс не хочет знать. Теренс?