Читать книгу "Хтонь. Человек с чужим лицом - Руслан Ерофеев"

А Аракчеев продолжал доживать свой век в одиночестве, всеми позабытый. Под старость нрав «сиятельного жандарма» помягчел. Перед смертью, коя имела место быть в 1834 году, он завещал значительные суммы бедным. Последние его слова были: «Простите меня, кого я обидел». Однако потомкам он запомнился совсем другими перлами административной мудрости: «Для того чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу».

Старинный египетский перстень по праву наследования отошел беспутному «сыну» графа Михайле Шумскому. Впрочем, тот под конец земной жизни остепенился, стал богомольным. Сменив несколько монастырей, он скончался в 1851 году, пережив названого папеньку на семнадцать лет. Перстень с треснувшей египетской геммой, оставшийся от приемного родителя, покойный никогда не носил, а посему древнюю реликвию миновала участь быть погребенной вместе с владельцем. Спустя еще полвека она всплыла в собрании Черногрязинского купца Брыльева — великого ценителя всяческих редкостей. Коллекция провинциального «мецената» собиралась бестолково и беспорядочно: купчина, разбогатевший на торговле цветастым ситцем, греб под себя все, что попадало в поле его зрения: от полотен «малых голландцев» до древнеегипетских мумий — лишь бы подороже да поэкзотичней. Все это привозилось из заграничных вояжей и оседало в обширном купеческом особняке с аляповатым фронтоном, украшенным мраморными статуями работы неизвестного древнегреческого мастера, о которых Брыльев, подвыпив мадеры собственного производства, любил прихвастнуть, что взял их у турецких властей чуть ли не с боем. После революции сам владелец коллекции драпанул в Париж (но, говорят, до самого Парижа не добрался, а был по дороге расстрелян не то большевиками, не то каким-то из многочисленных бандитских «батек»). Коллекция черногрязинского купчины, реквизированная большевиками, оказалась настолько пестрой, что ее распихали по разным музеям. Однако вся египетская ее часть осталась в бывшем Черногрязинске, переименованном в Светлопутинск, в том самом особняке с Зевсом и Минервой на фронтоне, который по распоряжению новой власти был превращен в краеведческий музей. Перстень с шакальей головой занял почетное место в витрине между нефритовым цилиндриком жреческой печати с рельефным изображением жука-навозника и ложечкой для косметики времен Нового царства в форме плывущей девушки с цветком лотоса в ладонях. Посетители музея равнодушно проходили мимо невзрачной печатки с треснувшим камнем, не догадываясь, в чьих руках та успела побывать. И в чьих еще побывает… Темный, как загустевшая кровь, кристалл светился каким-то внутренним светом, и те немногие, кто задерживал на нем свой взор, вдруг ощущали какой-то необъяснимый страх, схожий с тем, когда смотришь на паука или скорпиона.

Конец третьей тульпы

Расстрелянный Спас

Эпилог, который мог бы стать прологом

Сражающемуся с чудовищами следует позаботиться о том, чтобы самому не превратиться в чудовище. И если ты долго смотришь в бездну то бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

Христос Пантократор[54] парил на страшной высоте, осеняя правой благословляющей дланью маленького человека, который замер внизу, задрав кверху белую как лунь голову «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец…» — с трудом разобрал человек затейливую вязь, начертанную на страницах книги, которую Спаситель сжимал в левой деснице, демонстрируя ее содержание всякому, кто имеет глаза. У самого Спаса Вседержителя дела с этим обстояли не очень. Левое око у него отсутствовало вовсе — на его месте зияла черная звездообразная пробоина. В Христа явно кто-то прицельно шмалял из огнестрела, причем не единожды и довольно метко. Зато правая, уцелевшая зеница была распялена широко и жутко. Это всё, что выхватил из темноты нервно прыгающий свет самодельного факела. Остальное пространство тонуло в непроглядном мраке.

Человек внизу вспомнил, как много лет назад, когда он был еще ребенком, квартирная хозяйка рассказывала ему долгими зимними вечерами, когда рано темнеет, а за окном воет то ли вьюга, то ли неведомые, а потому еще более страшные привидения, различные захватывающие истории. Мать лишь досадливо отмахивалась от этих россказней, а в маленьком Артемке старушка нашла благодарного слушателя: он внимал ее болтовне с разинутым ртом. Одной из таких сказок не сказок, легенд не легенд был рассказ о старой полуразрушенной церкви, затерянной в окрестных лесах. Леса вокруг Черногрязинска стояли густые, дремучие. Поначалу в них пряталась от воинственных русичей неведомая белоглазая чудь. Затем хоронились от греческих попов и жестоких княжеских дружинников вещие косматые волхвы. А еще спустя время скрывались от царских солдат упрямые раскольники. Бабка даже шепотом поведала замиравшему от любопытства пацану, что они там прячутся и до сих пор — только уже не от царской власти, а от советской. И есть, мол, в самых дремучих дебрях этих лесов место особое. Старушка назвала его «местом силы».

— Там, наверное, богатыри силами мерились? — нетерпеливо высказал тогда догадку Артемка.

Но оказалось, что ни Илья Муромец, ни Алеша Попович, ни другие персонажи читанных Артемкой детских книжек тут совершенно ни при чем. И сила разная бывает. Бывает богатырская. Бывает Господня. А бывает и нечистая. Стояло некогда на том месте древнее языческое капище. Вроде еще прежние жители этих лесов — чудь — его тут устроили. И приносили на нем кровавые жертвы своим богам. Иногда заклали животных, а порой — и человеческой кровью окропляли древние священные камни. Потом греческие попы добрались до капища и разрушили поганую святыню до основания. Однако магическую силу «намоленного» язычниками места, видать, оценили, потому что воздвигли на нем свой христианский храм. Спаса на Крови. Вроде так его назвали в память тех безвестных мучеников, которых прежние жрецы приносили в жертву своим темным богам, а если по-поповски — то просто-напросто демонам.

Шло время, случилась революция, и к власти пришли большевики, которые стали разрушать церкви. Пришел черед и для храма Спаса на Крови. Явились к нему ироды окаянные целым большим отрядом, с винтовками — и как только пробрались через лесные дебри! Но взорвать святыню не сумели — не дал им надругаться над ней Господь. Только иконы да фрески расстреляли из берданок. Говорят, их — тех, кто был в том отряде, — самих потом всех поставили к стенке или сгноили в лагерях. Не простил Господь. Наказал святотатцев.

Человек внизу никогда не верил в эту байку. Но сейчас он вдруг мелко задрожал всем телом и, неожиданно для себя самого, истово, размашисто перекрестился на лик Вседержителя. То ли вспомнил болтовню давно умершей старухи и, как иногда бывает в темноте и одиночестве, испытал беспричинный, сверхъестественный страх. То ли к страху этому примешивалась еще какая-никакая благодарность Тому, Кто Наверху: за собачий лай, за ночную стрельбу патрулей, за буровящие небо вертолеты, за волчий голодный вой, — оставшиеся там, далеко позади. За то, что все это не нагнало его. Не запятнало, как в детской игре в салочки, — только по-настоящему, живой, горячей кровью. Не остановило на полпути. Человек совсем не удивлялся совершенно очевидной невозможности побега, который он осуществил, — просто воспринимал это как данность. Как неожиданный и последний подарок Того, Кто Наверху.