Читать книгу "Сладкая горечь - Стефани Данлер"

Мы с Поли кивнули. Он выдвинул себе табурет, и я почувствовала себя виноватой из-за Роберта Рэффлса. Но с готовностью виноватой. Там же все жрут друг друга, там сущие джунгли. Я должна защищать мою жизнь, мой счет в банке, мой табурет в баре. Кто-то мерзнет, чтобы остальным было тепло. Не я создала эту систему… Или я создавала ее всякий раз, когда бежала мелкими шажками, отводя взгляд?

– Ты видел в сквере Роберта Рэффлса?

– Кого?

– Роберта Рэффлса, бездомного, с которым дружит Уилл.

– К черту Уилла. – Джейк цапнул два ломтика картошки и бездумно прожевал. Увидел, что я все еще напряженно жду ответа, и приложил пальцы к моему виску. – В сквере никого не было.

Холодные пальцы Джейка скользнули по моей щеке, начала разматывать мой шарф.

– Мне нравится смотреть на твое горло, – просто сказал он.

В сквере никого не было. Проблема решена. Отпивая пиво, я вздернула подбородок, чтобы шея казалась длиннее. Что со мной творится, панически спросила я, но не вслух. Джейк заказал себе пиво и скармливал мне ломтики остывшей картошки фри холодными пальцами, пока у нас обоих не порозовели щеки.

Обслуживание в смены замедлялось. В ресторане любые симпатии и склонности разрастаются или убывают, и с концом новогодних каникул наступил явственный период убывания, на неопределенный срок нам предстояла глухая зима. Мы говорили друг другу гадости, грубили, выдумывали методы борьбы, планировали мелкие поражения других, выходили из себя из-за мелких побед. С уверенностью можно предположить, что мы ненавидели друг друга.

Украинский ресторан «Веселка», три утра. Я медленно, но верно влюблялась в еду стран Восточного блока, отчасти потому, что, наконец, до меня дошло, что я живу в городе, некогда служившем домом для иммигрантов не из теплой Азии, а из стран бесконечного холода. Но главным образом потому, что кормили там дешево, а Джейк ненавидел тратиться на еду.

Перед нами миски борща, это вам не процеженный бульон, нет, это мускулистый суп цвета мадженты, в котором стоит ложка. Вареники с хреном и сметаной. Из вареных голубцов со сметаной и хреном сок сочится в томатную подливу. Вот как кормят зимние души.

Когда я назвала Джейка марксистом, он ответил, что я не понимаю смысла этого слова. Когда я назвала его пролетарием, он рассмеялся. Когда я нащупывала дыры в его шерстяном пальто, мешковато свисавшем ему до колен, когда я указывала на просящие каши ботинки, он смеялся. Часы моей жизни, которые безвозвратно ушли в те едкие, неподслащенные февральские дни на попытки его рассмешить.

– Я тебе бурку куплю, – сказала я, и он рассмеялся снова.

Поначалу я о Симоне не заговаривала. Я словно бы щадила его чувства, хотела, чтобы он думал, что, когда мы вместе, я думаю только о нем. Но всякий раз, когда я подмечала какую-то новую его черточку или жест, у меня возникало ощущение, что передо мной нечто, принадлежавшее Симоне. Извращенное удовольствие, но узы, которые связывали меня с ними, были еще так новы, что мне просто хотелось их укрепить. И наконец, как-то ночью он сам начал, сказал, что Симона с ума его сведет, достает какими-то глупостями со сдачей выручки. Он меня испытывал, и я спросила, как, на его взгляд, Говард знает, что вот уже шесть лет он опаздывает на каждую смену? А он рассмеялся. И она очутилась с нами – невидимая, милостивая.

– А потом вдруг заявляет, мол, мне и не хватает только умения вживаться в свет и тень. Э… что?

– Опять Китс! – Он сунул в рот вареник. – Она ничего не может с собой поделать. Слишком много лет провела с этими поэтами, теперь уже и не знает, что ее, а что нет.

– Ее что?

– Ее слова. Ее мысли. Она была поэтессой, она все еще поэтесса. Даже не знаю. Она закончила колледж в шестнадцать. Ей была открыта дорога в Колумбийский.

– Она училась в Колумбийском университете?

– Нет.

– А где?

– В муниципальном колледже в Кейп-Коде.

Еда застряла у меня в горле.

– Нет. Не. Верю. Черт. Побери. Не верю.

– Да, маленькая, ты снобская штучка. Глотай, пока не подавилась.

Я сглотнула.

– Ты серьезно говоришь?

Симона в муниципальном колледже? Получает высшие баллы, скучающая, молчащая, серьезная…

– Но почему?

– Не всем дарована привилегия убежать. – Глянув на меня, он смилостивился. – А кроме того, ей надо было заботиться обо мне.

– Симона отказалась от учебы в Колумбийском университете, чтобы заботиться о тебе?

– И я от многого ради нее отказался. Работает в обе стороны. Я тоже о ней забочусь.

– А что, если одному из вас захочется заботиться о ком-то другом?

Слова вырвались прежде, чем я успела прикусить язык, и я подумала, пожалуйста, не отвечай. Джейк поднял бровь.

– Какие у нее родители?

Он откинулся на спинку стула.

– Ничуть на нее не похожи.

– А как она стала такой?

– Она любит думать, что вышла в полном облачении из головы Зевса.

– А на самом деле…

– Ее отец держал бар. Мать работала учительницей в начальной школе, у нее была странноватая, девчачья одержимость Францией, а ведь она даже паспорт себе не сделала.

Я сообразила, что застыла с полной ложкой, не донеся ее до рта. Я бы уж скорее поверила, что Симона в полном боевом облачении возникла из чьего-то черепа, чем что ее воспитала женщина, никогда не выезжавшая из страны. Я с неловким смехом опустила ложку.

– Сколько ей лет?

Это меня интересовало с первого же для. Я понятия не имела о градации возрастов, о том, как выглядят в тридцать, тридцать три или сорок два.

– Тридцать семь. А тебе?

– Двадцать два. Ты это и так знаешь. – Я улыбнулась, а про себя подсчитывала. – Да уж, немолодая. Нет, что-то не сходится. Она же в двадцать два начала работать в ресторане, да? Она вроде бы говорила, что проработала там двенадцать лет, тогда получается, что ей тридцать четыре, так? Когда она жила во Франции? Чем ты занимался, когда она уехала?

– Я это называю моими бурными годами на ничейной земле.

– И как долго вы были врозь?

– Несколько лет. Господи, мне надоел разговор!

– Как по-твоему, она счастлива? Ей хватает того, что она просто работает в ресторане? Она выглядит счастливой, верно? Ее жизнь так полна.

– А ты и впрямь на нее запала, да? – Джейк отломил корку ржаного хлеба. – Что такое, по-твоему, счастье? Это разновидность потребления. Это не фиксированное состояние, не то место, куда можно поехать на такси. У отца Симоны случилось кровоизлияние в мозг, когда он в час утра подчитывал выручку. Он не был несчастлив. Симона стояла за баром с тех пор, как ей исполнилось девять. Сомневаюсь, что у нее остались иллюзии насчет счастья.