Читать книгу "Евпраксия - Александр Антонов"

— Это творение графов делла Скала Сан-Зено, — пояснил Гартвиг.

Он отвёз императрицу к древнему римскому амфитеатру времён великого императора Антония.

— Здесь, в этой мраморной чаше, смотрели бои гладиаторов и представления лицедеев двадцать две тысячи зрителей. Поистине Верона была великим городом,- восторгался Гартвиг. И тут же с грустью заметил: — Но скоро она может превратиться в руины, как при гуннах.

Дни, проведённые в прогулках по Вероне, останутся в памяти Евпраксии самыми светлыми за более чем двухлетнее пребывание в древнем городе.

Длинная череда бедствий уже приближалась к россиянке. И ей потребуются всё её мужество и стойкость, дабы выстоять в невзгодах, — всё, что было заложено в ней матушкой княгиней Анной.

Появление императора в Вероне осталось не замеченным горожанами. Он въехал в город глубокой ночью. Лишь на дворе перед дворцом всё пришло в движение, когда появились двести рыцарей, меченосцев и лучников. Император ещё дремал в карете, а маркграф Деди уже влетел во дворец, поднял всех на ноги и распорядился, чтобы в трапезной накрыли столы, подали вина, закусок.

— Император голоден, — заявил Деди камергеру. Евпраксия проснулась от шума, подошла к распахнутому окну, посмотрела на двор и поняла, что приехал Генрих. Она надела мантию, но спальни не покинула. У неё не было желания встречать супруга, а на сердце было тревожно от томившего её предчувствия.

Когда двор опустел, она вернулась в постель и пошаталась уснуть. Сон не шёл. Она думала о Генрихе и боялась встречи с ним. Он был ей чужой, как никогда ранее. И, как понимала Евпраксия, она ему — тоже. Никакие государственные дела не заставили бы порядочного человека бросить свою супругу более чем на полгода сразу же после свадьбы. Да и нужна ли она ему теперь? Мог же он, появившись во дворце, подняться к ней, повиниться, что заставил так долго ждать, спросить, наконец, что заставило задержаться в Бамберге. Ничего этого не случилось.

Однако Генрих всё-таки пришёл в спальню Евпраксии, когда ночь была на исходе и наступало утро. Его шатало, но Евпраксия поняла, что не от усталости, а оттого, что был пьян. Генрих склонился над нею и потянулся рукою к лицу. Она отшатнулась.

— Не трогай меня, государь, — сказала она.

— Полно, государыня! Я же твой супруг!

— Нет, мы чужие. Ты уже отдалился от меня.

— Ты жена перед Богом, — сказал твёрдо Генрих и стал раздеваться. — И тебе должно принять меня.

— Тому не быть, государь. Ты пьян и мне неприятен.

— Пресвятая Дева Мария, с каких это пор я стал пугалом? — воскликнул Генрих и жёстко добавил: — И если ты не примешь меня по доброй воле, возьму тебя силой.

— Ты этого не сделаешь!

— Сделаю. Мне так угодно. — Сбросив с себя верхнюю одежду, он повалился на ложе и достал Евпраксию рукой, притянул к себе.

Она попыталась вырваться, но рука у Генриха оказалась железной, и он привлёк Евпраксию к груди.

— Моя королева, разве ты забыла, что я тебя люблю? — Он дышал ей в лицо винным перегаром, а его губы тянулись к её губам.

Евпраксия упёрлась руками в грудь Генриха и пыталась оттолкнуть его от себя. Но и это ей не удалось. Он подавлял её своей силой. И вот уже его губы приникли к её губам, он целовал неистово, жадно, ей было больно. Удерживая Евпраксию одной рукой, другой он срывал с неё ночную сорочку. Евпраксия билась в руках Генриха, кричала, умоляла. Он остался неумолим. Подмяв её под себя, он встал над нею на колени, сорвал свою рубашку и прочее, готов был овладеть ею как насильник. Но россиянка не дала ему над собой надругаться. Она крикнула: «Прости меня, Господи!» И мелькнула белая молния, ударила Генриха слева в шею, и он, словно подрубленное дерево, упал на ложе, придавив её ногами. Евпраксия выбралась из-под него, накинула на обнажённое тело мантию, побежала к двери. Но в последнее мгновение остановилась, подумала, что не должна давать придворным повода для пересудов, прошла к креслу, стоящему у камина, и спряталась в него, словно дитя, сжавшись комочком. Она и уснула в кресле. А проснувшись, увидела, что Генрих спит, оделась и покинула спальню. Она миновала залы дворца, вышла из него и направилась в капеллу. Все, кто её видел, подумали, что императрица намерена помолиться. Да так оно и было.

Глава восемнадцатая
ПОД БЕЛОЙ ВУАЛЬЮ

Несколько дней после злополучной ночи Евпраксия и Генрих не встречались наедине. Лишь во время трапезы она, как и положено супруге, сидела рядом с Генрихом. Вела себя подобающе, и придворные видели в ней величие, достойное императрицы. Они удивлялись и любовались её византийским нарядом, с завистью смотрели на драгоценные украшения — на всё то, чего недоставало придворным дамам Генриха. Искушённые вельможи больше присматривались к её облику, к её лицу. Оно было не просто красиво, а величественно. Евпраксия держала свою голову на лебединой шее гордо и смотрела на придворных большими серыми глазами не то чтобы с превосходством, но с мягким задором. Обмениваясь короткими фразами с Генрихом, она улыбалась, показывая ровные, жемчужной белизны зубы. И никому в голову не могла прийти мысль о том, что их императрица несчастна, что она не только не любит супруга, но презирает его. И придёт время, когда она с улыбкой скажет ему в лицо всё, что думает о нём, каким его видит и рже знает.

Сам Генрих сидел рядом с супругой в недоумении. Прошло несколько дней после возвращения из Падуи, а у него в голове плавал туман, и в этом тумане исчезло всё, что произошло в ту ночь, когда он бражничал, а позже отправился в спальню Евпраксии. Всё выветрилось, улетучилось до того самого часа, как он проснулся в её постели. И теперь сто одолевал мучительный вопрос. Если он оказался в её постели, то приняла ли она его? По её лицу, но её поведению он не мог что-либо угадать. Наконец туман как бы рассеялся, и он сообразил, что для выяснения их отношений он должен вновь явиться в её спальню, будучи притом в трезвом состоянии. Как-то во время вечерней трапезы его поразил непринуждённый разговор Адельгейды с черноглазым красавцем графом Паоло Кинелли, и Генрих заподозрил супругу в неверности, в лицемерстве и подумал даже о том, что в ту ночь, когда он явился в её спальню, она учинила над ним некую каверзу. И он счёл делом чести всё это выяснить. Но по сути его «дело чести» всегда граничило с бесчестьем. Он понимал, что, изъяв у супруги её достояние и не попытавшись дать объяснение своему поступку и то, на какие нужды он тратил её деньги, Генрих поступал в её глазах как мошенник, но сам о себе он так не думал. И все из близкого его окружения считали его поступок достойным уважения: он тратил капитал супруги во благо державы. Были среди придворных и другого мнения вельможи. Они негодовали, когда узнали, каким путём император добыл сокровища из замка Птицелова. Но такие молчали из страха прогневать императора.

Евпраксия не испугалась гнева государя. И опять-таки во время трапезы громко и чётко потребовала у Генриха ответа на действия в замке Птицелова.