Читать книгу "Свободная любовь - Ольга Кучкина"

– Да. Я абсолютно не верила, что это возможно. Если бы не Сергей Михайлович… Он говорил: ты должна это сделать. Впервые такое: человеку очень нравится то, что я делаю. Я всегда не верю, сомневаюсь. Картин не смотрю, фотографий не выставляю. Это все умерло в свое время. Папа выставлял мои фотографии… А теперь я не хочу ничего, что было вчера.

– Везенье и работа, в каких соотношениях они находятся?

– Я хочу вам такую вещь сказать. У меня несколько раз в жизни были провалы. По моей вине. Потому что я не готова была к этому «а вдруг». Потому что внутри останавливалась, а я пускала все на самотек: эй, я такая, что смогу! Вот за это я очень сильно была наказана. Я прихожу на пробы – и провал.

– Что делали, когда провал? Плакали?

– Не плакала. Противно было. Ужасно досадно, что была слишком самоуверенна. И анализ, самообучение, самообразование. Вот прямой ответ на ваш вопрос: во всеоружии быть, чтобы завтра если позовут, быть готовой. Потому я смотрела все фильмы. Я очень много читала. Я утра до вечера слушала джазовую музыку, чтобы именно в джазе, именно в импровизации, особенно в пении, как эта тема варьируется, что делается с этой темой, и как мне можно спокойно, свободно импровизировать в роли… И дальше мне ничего не было страшно, ни одна встреча ни с каким режиссером, уже никто не мог поставить меня в тупик. Но это – время.

– Как вы зализывали раны? Дома, на диване, в платке, перележать надо?

– Перележать. Я вообще люблю лежать очень много. Если вы думаете, что я зарядкой занимаюсь, то нет. Я люблю лежать и репетирую, лежа. Танец – лежа…

– Я была уверена, что у вас большое зеркало и вы перед зеркалом…

– Боже сохрани. У нас зеркала есть, но они не те. Мозги, все в мозгах отрепетировано, и только тогда…

– Я вам скажу вам одну вещь, хотя вы и не верите в Бога…

– Нет, я верю в свою связь с чем-то…

– Так вот, особенно, когда вы в полном истощении – вдруг что-то происходит, что-то, что вокруг нас, с чем мы связаны, оно нам помогает, и если знаешь, что тебе помогают, то нет последнего отчаяния, в которое проваливаешься…

– Согласна. Но в последнее отчаяние я проваливаюсь, когда предательство из-за угла, которого ты не ждешь, а оно готовилось, и потом задним умом соображаешь, когда же это началось, и всплывают странные вещи, которые связываются в одну сеть, и ты понимаешь: о, как это осуществлено, какие стратегические и тактические планы! Это со мной проделывали.

– Вы так невнимательны?

– Нет, но я не верю. Меня долго надо мурыжить, чтоб я отрезвела. Потому что: ну я ж так не делаю. Это противно. А не надо «якать». Ты одно, а там другое.

– Люся, а как вы стали писать?

– Сама не знаю. Я ни одного письма не написала в жизни. Если и написала, то тоскливое что-то. Сочинения всегда списывала. Андрон Кончаловский меня заставил. Я рассказывала им на съемках «Сибириады» про папу, как он вернулся с войны, про войну, про немцев, про оккупацию – про оккупацию нельзя было. Он говорит: я сниму фильм. Я говорю: у нас нельзя, у нас оккупации не было. Он говорит: я в Югославии сниму. Вот он пробился ко мне, понимаете. Я говорю: я не могу, у папы идиоматическое выражения через каждые пять слов, он это красиво, мощно делает. Он, Сичкин, Шура Ширвиндт и Раневская – у четырех человек это концертное исполнение. Андрон говорит: ничего, редактор уберет. Говорит: я завтра приеду, приготовь что-нибудь без мяса, вегетарианское. Ну хорошо. Я в тот день с утра села, у меня тетрадка: как папа вернулся, как я пошла в блестящем платьице на рынок – у меня же есть такое, мне женщины прислали после книги – покажу. Андрон так смеялся! Съел все вегетарианское, все мясо, выпил всю водку, а говорил: не пью, не ем мяса… Он чудный. А потом я думаю: я ж не могу, чтоб редактор вмешивался. Когда гранки вышли, я так нервничала. Первая его фраза: «Маркс, он тебе не дурак, такую богатую книгу наскородил…» Думаю, чтоб Маркс – дурак? Осталось. Мама говорит: «Баба Яга, ну чистое энкаведе». Осталось. Нельзя было о безработице, о безролье… Все осталось. Вот платье.

– Замечательное. Вы сами его украшали?

– Я шила с детства. Ну как, в голод, в холод, не было ж ничего. Фантазия хорошо развивается. Вот я купила недавно в Ленинграде два платья, никто не поверит, сама отделала, как в лучших домах. У меня все трясется, пока не осуществлю, я вся сижу в булавках, блестках, каких-то лоскутках, кусочках, и потом такое придумаю! Папа говорит: «Ну не в люддя!» Не в людей… Вы сидите на этом диванчике, сейчас все покрашено в белый, а это лимонное дерево было, желтое, я не понимала тогда, но мне желтое нравилось. Это уже обивка другая. А тогда я принесла мешок дров за двести рублей – с папой был инфаркт. Потом пришел мастер, сделал – он говори: смотри! За пять дней до смерти папы…

Непонятно, откуда я люблю все старое, старинное. В институте у всех серым одеялом постель застелена – у меня в оборочках.

– Люся, вам нужно, чтобы рядом было плечо? Вы не одинокий человек?

– Нет. Мне нужно. Наверное, это война. В войну мне так не хватало папы. Я так любила и люблю отца, что если бы он был жив, не было бы многих и многих моих потерь и бед. Он умел закрыть своей любовью какие-то прорехи. Горе он мне такое большое дал своей любовью, что я ищу и ищу всю жизнь. Бессмысленно.

– Много было браков?

– Много. Официальных три.

– А как начинается любовь? Он вас должен завоевать?

– Обязательно. Я никогда шага не сделаю. Нет. По старинке. Я совсем не из тех. Если мне нравится человек, он никогда этого не поймет, я и виду не подам.

– А вы теряете голову? Или уже нет?

– Нет, я не теряю. Я всегда думаю о плохом. Сразу. И когда успех – я сразу думаю: а был неуспех! Ах, сколько цветов – а помнишь, Люсенька, как не было цветов, всем дарили, а тебе нет? Спрашивали: а что вы не снимаетесь, а куда вы делись, а что с вами?.. Не теряю головы – потому что знаю, как заканчивается все это. Может, это плохо, но так. Я уж теперь не думаю: ну это!.. А когда не думаешь, то, может быть, и получается «а вдруг».

– Вы себя считаете человеком счастливым или несчастным?

– Я могу сказать так… Бог наградил меня многим, но не дал мне, я бы сказала, бескомпромиссную внешность…

Я объясню. Поймите, что в то время у нас не могло быть такой героини. После каких фильмов мы поступили во ВГИК? Любовь Орлова, Ладынина, Целиковская, Серова, любимая моя женщина в кино, Грета Гарбо – победоносная внешность, бескомпромиссные лица. Мне не было места. Я должна была найти свое лицо. В «Карнавальной ночи» оно вроде найдено: была, как была. А потом началось. Вроде все стали повторять меня – от голоса до талии, челка… Челка, оказывается, вульгарно. Сначала лоб был открыт – потом разрешили спустить волосы. Страшное дело: челка – партийный вопрос! Все без микрофона. Кто из них знает, что такое без микрофона?..