Читать книгу "Дроздовцы в огне - Антон Туркул"

О перебежчике мне передали из сторожевого охранения по полевому телефону. Я приказал привести его ко мне в штаб дивизии. Вскоре часовые ввели молодого человека лет двадцати, в долгополой шинели кавалерийского образца, с помятой фуражкой в руках, с сорванной красной звездой, от которой осталась темная метина.

Перебежчик был очень светловолос, с прозрачными, какими-то пустыми глазами, лицо бледное и тревожное. Его опрятность, вся его складка и то, как ладно пригнана на нем кавалерийская шинель, выдавали в нем не простого красноармейца.

– Кто ты такой, фамилия? – сказал я, когда он отчетливо, по-юнкерски, отпечатал шаг к столу.

– Головин, кадет второго Московского корпуса.

Молодой человек смело и пристально смотрел на меня прозрачными глазами.

В тот день у меня коротал время командир 1-го артиллерийского дивизиона полковник Протасович. До привода перебежчика мы мирно рассматривали с ним старые журналы, найденные в доме, несколько разрозненных номеров «Нивы» благословенных довоенных времен – с каким трогательным чувством находили мы на войне эту старушку «Ниву», особенно рождественские и пасхальные номера, дышавшие домашним миром, – и целую груду «Огонька» в выцветших синеватых обложках, с размашистыми карикатурами Животовского и фотографиями заседаний Государственной думы.

Протасович вполголоса попросил у меня разрешения допрашивать перебежавшего кадета.

– Кто у вас был директором? – спросил Протасович.

Перебежчик ответил точно, потом повернулся ко мне и сказал со слегка покровительственной улыбкой – чего, дескать, допрашивать?

– Да, ваше превосходительство, ведь мы с вами сколько вместе стояли.

– Как так?

– Да я же белый… Служил в Белой армии, в Черноморском конном полку. Заболел тифом, в новороссийскую эвакуацию был оставлен, брошен в станице Кубанской. Вот и попал к красным… Теперь словчился перебежать к своим. Ваше превосходительство, разрешите зачислить меня в команду пеших разведчиков первого полка.

– Почему первого?

– Я всегда мечтал…

В его ответах не было ни звука, ни тени, которые могли бы вселить подозрение. Черноморский конный полк, действительно, очень часто плечо к плечу сражался рядом с дроздовцами, я хорошо знал у черноморцев многих офицеров. Может быть, потому, что такая обычная для белой молодежи биография была пересказана как-то слишком торопливо, что-то невнятное показалось мне в ней, неживое, а, главное, потому, может быть, что какое-то неприятное, глухое чувство вызывали во мне эти прозрачные, немигающие, со странным превосходством смотрящие в упор глаза, но я стал допрашивать кадета дальше.

– Где же черноморцы с нами стояли?

Перебежчик снова улыбнулся – и чего спрашивать такой вздор?

– Ваше превосходительство, да помните Азов…

– Ну, помню, а еще?

– А на хуторах… Вы к нам несколько раз приезжали.

Он вспомнил полковой обед, на котором присутствовал, назвал имена офицеров. Я пристально посмотрел на него: сомнений нет – это наша белая баклажка, кадетенок, попавший к красным и перебежавший к своим, но почему же не проходит невнятное недоверие к его складному, излишне складному, в чем-то мертвому рассказу и к его бледному, без кровинки, лицу, полному скрытой тревоги? «Пустяки», – подумал я и протянул ему портсигар:

– Хотите курить?

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство.

Худая цепкая рука с хорошо выхоленными ногтями порылась, чуть дрожа, в портсигаре. И эти несолдатские ногти тоже показались мне неприятными.

– А вы какой Головин? – спросил Протасович.

Тощая рука на мгновение как-то неверно шевельнулась, потом вытащила папиросу. Перебежчик оправил ворот шинели и, глядя на Протасовича с покровительственной и самоуверенной улыбкой, ответил:

– Мой отец был председателем второй Государственной думы.

Протасович сильно сжал мне под столом колено. Какое странное совпадение: за несколько минут до привода перебежчика, рассматривая «Огонек», мы задержались на снимке президиума Государственной думы и, особенно, на большом портрете ее председателя Головина. Полковник Протасович хорошо знал Головина и вспоминал над «Огоньком» свои с ним встречи.

– Какое совпадение, – усмехнулся Протасович, отмахивая от лица табачный дым.

Перебежчик быстро взглянул на него, не понимая значения слов, потом вытянулся передо мной – ко мне он чувствовал больше приязни, чем к полковнику.

– Разрешите закурить?

– Курите.

Он стал раскуривать папиросу, глубоко втягивая щеки. Был освещен его острый подбородок, лоб и прозрачные глаза в тени. «Какие неприятные глаза, – подумал я, – и будто я их где-то видел».

– Так вы, Головин, сын председателя второй Думы? – повторил Протасович как бы рассеянно и небрежно.

– Так точно.

Перебежчик глубоко затянулся папиросой.

– Вы, конечно, помните, какую прическу носил ваш отец.

– Прическу?

Перебежчик темно, тревожно взглянул на полковника, но тут же улыбнулся с видом презрительного превосходства:

– Но почему же прическу? Я хорошо не помню.

– Ну как же так не помнить прическу своего отца, вспомните хорошенько.

– Английский пробор, – сказал перебежчик.

– Так. А усы?

– Коротко подстриженные, по-английски.

– Так.

Наступило молчание. Полковник Протасович потянул к себе груду «Огонька», перекинул несколько листов и молча показал мне портрет председателя второй Думы. Как известно, почтенный председатель был лысым, что называется, наголо – ни одного волоска, блистательный биллиардный шар, усы же носил густые и пышные, не по-английски, а по-вильгельмовски.

– Ты что же, сукин сын, врешь! – крикнул я на перебежчика.

Тот выронил папиросу.

– Говори, почему к нам перебежал. Кто ты такой?

– Я же сказал, что Головин; служил в Черноморском полку, белый, перешел к своим…

Он дерзко смотрел на меня, и я понял, кого напоминают эти пустые прозрачные глаза, эта трупная бледность, наглая усмешка превосходства. «Чекист», – мелькнуло у меня.

– Молчать, сукин сын, чекист! – крикнул я. – Довольно вертеть волынку, подойди сюда, смотри.

Я показал ему «Огонек» с портретом Головина.

– Где английский пробор, где подстриженные усы… Открывайся, кто ты такой. Не скажешь – запорю до смерти.

– Я Головин, сказано Головин…

– Если не хотите испытать худшего, – сказал я спокойно, – бросьте валять дурака и говорите дело. Кто вы такой?

– Разведчик штаба тринадцатой советской армии, – тихо отвечал перебежчик.